Нет худа без добра, как известно, — зарплаты не хватало, и я стала прирабатывать журналистикой: сотрудничала с журналом «Кооператор Казахстана», куда ушел добрый мой знакомый, бывший редактор сценарного отдела писатель Валентин Новиков. В качестве ответсекретаря журнала он заказывал мне очерки о людях потребкооперации. Я много узнала об этой сфере, и впоследствии этот мой «нечаянный» журналистский опыт очень помог мне быстро освоиться в редакции «Казахстанской правды», республиканской партийной газете, куда я пришла весной 64 года. Но это будет потом, а пока что я веду делопроизводство актерской мастерской и осваиваю жанр зарисовок и штрихов к портретам работников райпотребкооперации.
Узнать об истинных причинах моего резкого снижения в социальном статусе (ст. редактор — инспектор акт. мастерской) нигде не удавалось. У кого ни спрашивала — у того же референта Фазыла, в отделе кадров и даже у милого и дружественного М, И. Лукашкина — у всех получала какие-то уклончивые, неопределенные ответы.
Так продолжалось до 12 апреля 1961 года, когда весь мир захлестнула одна грандиозная, ошеломляющая новость: «Человек в Космосе!!!» С алмаатинского неба сыпались листовки с поэмой молодого Олжаса Сулейменова «Земля, поклонись человеку!», толпы счастливых людей обнимались на улицах города, так же, как по всему миру, и все слушали радио в домах и на улицах...
А из меня буквально «выскочили» два стихотворения. Я, конечно же, не помню их наизусть, и далеко им до шедевров поэзии, но они были искренними, взволнованными, хотя и риторичными (одно из них я, оказывается, все же опубликовала в первом своем поэтическом сборнике). Словом, я отослала их в обе газеты — «Казахстанскую правду» и «Алма-Атинскую правду» (впоследствии «Огни Алатау»), с которой тоже немного сотрудничала как журналист. В «Казправде» ничего не появилось, а в «Алма-Атинской правде» стихи напечатали, но без подписи. В эти дни все центральные газеты тоже были переполнены стихотворными откликами, и некоторые тоже были без подписи. И по своей полиграфической неграмотности я решила — в спешке просто потеряли подпись. Выждав несколько дней, я позвонила в газету, где напечатали мое стихотворение, — узнать, полагается ли мне за него гонорар — ведь я все же была некоторым образом журналистка и надеяться на гонорар при моих весьма скромных заработках не посчитала зазорным... Литсотрудница (которая впоследствии стала зав. отделом культуры и литературы, а когда я уже там работала, и главным редактором газеты) вежливо, но сухо сообщила, где и когда я могу получить его, а на мой вопрос «почему стихотворение вышло без подписи?»>еще более сухо ответила, что подпись была снята ЛИТО. Что такое ЛИТО, я все же знала, так как три месяца в Балхаше успела поработать в городской газете «Балхашский рабочий». Я наивно спросила: «Почему?» И получила еще более неприязненный ответ: «Вам лучше знать!» Поняв, что я действительно не знаю и не понимаю причин, побудивших ЛИТО снять мою фамилию с газетной полосы, Надежда Сергеевна смилостивилась и рассказала, что я считаюсь не реабилитированной, а выдающей себя за таковую, как и некий поэт, оставшийся жить в Джезказгане. В лагере меня познакомили с ним во время нашего сабантуя, но выйдя на волю, знакомства почти не поддерживала (он был близким сердечным другом моей лагерной подруги и проявил себя по отношению к ней непорядочно, с моей точки зрения. Одно время после моего переезда в Алма-Ату он искал у меня поддержки, но, как потом выяснилось, будучи в Алма-Ате как раз в 59 году, даже не пытался встретиться со мной). Ко времени, о котором идет речь — апрель 1961 года, — мы уже давно не переписывались, и объединение наших имен показалось мне, по меньшей мере, странным. Огорченная, я положила трубку, и тут меня осенило — это ведь ИХ рук дело! Мне вспомнились некие туманные угрозы во время моего отказа сотрудничать, и я отправилась прямиком в приемную Комитета госбезопасности...
Меня приветливо встретила седовласая благообразная дама, но, чем дальше продвигался мой рассказ, тем больше скучнело ее лицо, приветливость куда-то испарилась, и встреча наша закончилась фразой: «Ничем вам помочь не могу».
Вот тогда я вспомнила, что в записной книжке есть ТОТ телефон, и, позвонив, попросила о встрече. На той стороне телефонного провода явно обрадовались моему голосу и назначили время. Когда я пришла, почти вся «команда» была в сборе. Изложив суть дела, я прямо спросила — не их ли это работа? «Что вы, что вы, — суетливо стали меня заверять, — мы к этому не имеем ни малейшего отношения». Надо сказать, что, так и не смирившись со своей дискриминацией, я написала письма-просьбы рассмотреть и объяснить мне мою ситуацию. Я посылала их в Министерство культуры и в ЦК Казахстана, но ответа так ни разу и не получила.
Я сказала этим людям: вот три подлинных Справки о реабилитации — папина, мамина и моя (мужа к тому времени еще не реабилитировали). Я все продам, что у меня есть, отдам в заклад мужа и сына, но поеду в Москву, дойду до самого Хрущева и узнаю, кто и почему оклеветал меня, и тому, кто виноват, не поздоровится!
Похоже, моей угрозе они поверили, потому что, продолжая так же суетливо отнекиваться от своего участия в моей дискриминации, тут же адресовали меня в Центральный комитет Компартии Казахстана.
Свободное копирование
