Щепкой — в потоке - 134

...Вернувшись в Балхаш, я сразу же начала работать штатным литсотрудником в «Балхашском рабочем», а паспорт с ограничением сдала в милицию на обмен. Вера Андреевна Колобаева, ответственный секретарь редакции, дала Михаилу Гавриловичу рекомендацию в гражданство СССР, когда оказалось, что моя, как жены, недействительна. Ее поступок породнил нас «на всю оставшуюся жизнь». Вера ведь была членом партии и, хотя «ветер века» дул в паруса XX съезда, не каждый решился бы на такое.

8 Марта 57 года мне было назначено явиться в милицию за получением нового паспорта, что я и сделала, отпросившись с работы (тогда этот день был еще рабочим). Вызывали, как и в тюрьме, по первой букве фамилии, я дожидалась на «Т», но вызвали почему-то «Морозову», и, когда я вошла и мне вручили паспорт, в нем черным по белому было написано:

«Морозова Руфь Мееровна». Суровый закон, не разрешавший иметь двойную фамилию, о котором мне пытались втолковать в ЗАГСе, победил! Истерики мне не свойственны и случаются со мной крайне редко, но в тот день в паспортном столе я закатила истерику по высшему разряду: я кричала, что не возьму этот паспорт, что мне нужна моя фамилия!.. Захлебываясь слезами, брела я домой по берегу озера и застала Мишу возле угольного ящика, перебирающего уголек. Он тоже был хмур, но я ничего в своем истерическом захлёбе не замечала, требуя: «Пойди, сделай из меня снова Тамарину, мне нужна моя фамилия!..»

 Она и вправду была мне нужна — и для хлопот о реабилитации родителей, которые я собиралась начать в ближайшее время, и для литературной работы, которую я не собиралась оставлять, а начинала-то я Тамариной...

А Миша был хмур и неразговорчив: на заводе у них 8-е Марта было днем зарплаты, но ее почему-то для всех не хватило, и выдавали только женщинам. Спасла и помирила нас бутылка натурального «Цимлянского», которое я по его просьбе привезла из Москвы, хранившаяся до особого случая, спасла мудрость и ирония моего дорогого Гаврилыча — он вовремя вспомнил о «Цимлянском», а на следующей неделе сходил в паспортный стол и принес мой паспорт с отцовской фамилией. Но я до сих пор горюю, что мне не удалось получить такую звучную и красивую фамилию: «Морозова-Тамарина», и охотно откликаюсь, когда наши друзья и до сих пор окликают меня Морозовой. И взяла эту родную фамилию своим литературным псевдонимом...

Много разных баек о нашей счастливой и долгой совместной жизни можно было бы вспомнить, но у моего повествования иная сверхзадача, да и вряд ли они кому-нибудь, кроме самых близких, были бы интересны. Поэтому ограничусь лишь одной: в 1970 году, когда праздновали 100-летие Ленина, была широкая выдача памятных медалей. Михаил Гаврилович никогда не был тщеславен, хотя и считался в течение всех восемнадцати лет самым лучшим работником Алма-Атинского треста «Дорводстрой». Я уже писала здесь ранее, что он мог бы не хуже любого из шести управляющих, сменившихся за время его работы в тресте, руководить этим производством. Во всяком случае, все эти годы работал один, заменяя целый отдел, и был правой рукой и управляющего, и главного инженера. И, конечно, был представлен к награждению Ленинской медалью. Для Михаила Гавриловича получение этой медали означало что-то вроде реабилитации, признания его полноправности, ведь он так и остался тогда нереабилитированным, хотя в одну из своих ранних поездок в Москву я отвозила в Прокуратуру РСФСР мною же сочиненное его заявление о пересмотре дела. Много лет спустя опытнейшая юрист сказала об этом документе, что если бы я хотела его снова посадить, то лучшего обвинительного материала, чем это «заявление», не надо было и придумывать. После же продиктованного ею заявления Михаил Гаврилович был реабилитирован ровно через два месяца... Но это происходило спустя четыре года — при выходе его на пенсию. А в тот вечер, когда в тресте вручали эти злосчастные медали, Миша пришел домой хмурый, но с большой папкой под мышкой — это оказалась очередная Почетная грамота, на этот раз — Ленинская. Он попросил свою маму, жившую тогда с нами, сварить кофе покрепче и, стукнув кулаком по столу, хмуро же сказал: «А я все равно был и буду советским!..» Это не было ни квасным, ни, тем более, политическим «патриотизмом», своего рода приспособленчеством. Не было это и дешевым тщеславием — если бы ему прилюдно, в торжественной обстановке вручили тогда медаль, это означало бы и признание его равным со всеми, и справедливо высокую оценку его поистине безупречной работы, а главное — признание его истинной любви к Отечеству — ведь мог он и из Фрайбурга сбежать, и «лицом без гражданства» оставаться — но он хотел на Родину, он хотел быть россиянином, хоть тогда это и называлось «советским». Он принимал Родину такой, как была — суровой и неласковой, но он считал ее Родиной, родной землей! И хотел быть признанным ею...

Он потом, конечно, получил эту медаль, но, как говорят, «задним числом», в кабинете у зав. отделом кадров. Оказалось, что для тогдашнего управляющего, который когда-то, в самом начале, уже работал с Михаилом Гавриловичем, — для Георгия Николаевича Максимова отсутствие Морозова в списках награжденных этой медалью явилось полной неожиданностью, и после торжественного заседания он потребовал к себе парторга Дмитрия Алатырцева и, обматерив, сказал:

«Как ты посмел сделать так, чтобы Морозов не получил медали?!.»

Как выяснилось, этот деятель незадолго до того спросил у Михаила Гавриловича, как бы между прочим: снята ли с него судимость? Миша не знал, что с принятием его в гражданство СССР судимость снималась автоматически, и простодушно ответил Диме Алатырцеву, что не снята... Остальное было делом техники для этого профессионального пакостника и бездельника: он числился в тресте главным механиком, но так как во всех подразделениях были хорошие специалисты, то делать ему было нечего, кроме как следить «за чистотой рядов», что он и делал не за страх, а за совесть, как говорится...

Максимов дал команду, Михаил Гаврилович вскоре втихаря был награжден этой медалью, а у нас обоих от всей этой истории остался пакостный осадок навсегда...

Его реабилитировали в 1974 году перед уходом на пенсию буквально в течение двух месяцев со дни подачи просьбы о пересмотре дела.

Осенью 88 года он плохо себя почувствовал, в марте 89-го, когда я закончила эту рукопись, он был уже тяжело болен, но нам с сыном казалось, что мы сумели скрыть от него истину о его болезни. Впрочем, может быть, только казалось, потому что болел он и ушел из жизни так же достойно и мужественно, как и жил...

И здесь я рассказала о его судьбе совсем не потому, что он мой муж, а потому что эта судьба — трагична, судьба любящего и всегда любившего Родину человека, отторженного от нее не только невольной эмиграцией, но и годами заключения. Многострадальная судьба многих и многих рядовых российских первоэмигрантов...

...Так я и осталась в Казахстане, где случилось все главное — любовь, семья, сын, работа в литературе, книги стихов, признание читателей... Я с радостью и удовольствием переводила стихи моих друзей — Сырбая Мауленова и Акуштап Бахтыгиреевой, роман в стихах казахского классика Султанмахмуда Торайгырова «Кто виноват?». Я много ездила по республике и всей душой полюбила и эту землю, и умных, добрых ее людей.