Через полтора месяца так же стремительно, как его выдворяли из лагеря в Темниках, меня выдворяли из Сухоруковки. Так в просторечии по фамилии начальника Балхашского лагеря назывался поселок все из тех же каркасных домиков, где вблизи лагеря, расположенного в 5-ти километрах от Балхаша, жили со своими семьями офицеры, и где мне удалось отвоевать в коммуналке комнату.
Когда в мае работала Комиссия по пересмотру, лагерь пустел не по дням, а по часам, так стремительно вытекает кровь из артерий: ежедневно освобождалось по 20-40 человек. В пустом лагере поселились бродячие псы и бездомные кошки. Где-то в бараках оставалась брошенная посуда — самодельные кастрюльки, какие-то обломки чего-то и множество всяческих скамеек — больших и малых. Несколько скамеек я унесла к себе, когда добилась комнатки, прожужжав уши начальникам, что ко мне приезжает освобождающийся муж. А так как я уже, впрочем, как и все не освобожденные комиссией, числилась на «облегченном режиме», то имела право на семейную жизнь. Эти скамейки были основной нашей мебелью долго — ив Балхаше, где с величайшим трудом мы получили полуподвальную комнатку в бараке в Набережном поселке, и даже в Алма-Ате, где три года после приезда снимали жилье.
И все же еще немного о Гаврилыче. Отдохнув неделю, он отправился в город — искать работу. Но напрасно — его нигде, кроме МПЦ, не брали. А МПЦ — медеплавильный цех Балхашского горно-металлургического комбината — был сущим адом: дышать там было нечем, и в клубах какого-то вонючего тумана плавали в своих войлочных костюмах и шляпах силуэты рабочих. Отчаявшись, он пришел прямо в городской отдел МГБ и сказал: «На этой работе я загнусь на второй день..» Время было такое, что даже в горотделе подобрели и послали его на 517 завод, в прокатный цех.
В день, когда меня начали выставлять из Сухоруковки, Гаврилыч пришел с ночной смены больной — видимо, где-то простыл. Но начальник АХО, обнюхивавший, как борзая, каждую деревяшку в нашей комнате, — «откуда это у тебя?» — и слышать не желал о задержке хотя бы на день. И мы с Гаврилычем, изможденным, больным, пошли в город — навстречу нам поднялась черная буря, песок хлестал по лицу, вставал стеной, все вокруг завихрялось в маленькие смерчи и завывало, а мы пробивались...
Секретарь парткома 517 завода, к которому мы пришли, позвонил начальнику лагеря:
— У тебя есть такая — Тамарина?
— Вчера была, — ответил Сухоруков, — сегодня ее нет, освободили условно-досрочно.
— Слушай, подожди 2-3 дня, пока мы найдем ее мужу жилье...
Видимо, начальник, хоть и неохотно, но все же согласился, потому что, положив трубку и куда-то еще позвонив, секретарь парткома усмехнулся и сказал:
— Ничего, ребята, вот вам адресок — поглядите, подойдет — переезжайте. Лучшего предложить не можем...
И мы отправились в пос. Набережный, к озеру. Это была полуподвальная комнатка в бараке, но с водопроводным отливом в ней. Прежние жильцы должны были выехать в 3 часа ночи — их поезд уходил в 4 часа утра. Прежний хозяин сказал нам: «Если не хотите остаться без жилья, — въезжайте немедленно, побудете с нами до отъезда. Если до утра отложите, останетесь без жилья — соседи пробьют стенку и займут...»
Не помню уж, как мы возвращались в Сухоруковку. Помню только, что какие-то заключенные-мужчины помогли нам погрузить наш немудреный скарб на грузовик. Гаврилыч с температурой 38 градусов наотрез отказался сесть в кабину, кое-как вскарабкался в кузов, и мы уехали.
Мы проводили прежнего хозяина комнаты честь по чести — даже поставили поллитровку. В полчетвертого утра мы остались одни в пустой комнате. Началась наша новая, вольная жизнь.
Свободное копирование
