Щепкой — в потоке - 122

Культбригада готовила концерт к Новому, 1956 году — я на репетиции не ездила, но всегда ждала свою подружку, которая, возвращаясь ночью, привозила мне записки от Гаврилыча — он передавал их ее другу, московскому инженеру Павлику. Мы звали его ласково — Павлик — не потому, что был он очень юн. Просто это был славный, небольшого роста человек, которого мы все любили — я и Гаврилыч дружески, а Дина... Я не знаю ни его, ни ее судьбы — потеряла из виду сразу, как только нас, женщин, из Никольского в марте перевезли в Балхашский лагерь. Дина, мне кажется, осталась на облегченном режиме в Джезказгане. Она была крымской татаркой, связной партизанского отряда, но, когда высылали крымских татар, ее арестовали, и она получила тоже 25 лет.

Как ни странно, но когда я видела Павла на концертах, куда ездила с культбригадой, мы с ним говорили о... перестройке. Да, да, о той, которая идет сегодня. Конечно, Павел не мог предвидеть всего того, что сейчас происходит в стране, но очень хорошо помню его слова: «Людей надо отучить воровать что плохо лежит на производстве, их надо заинтересовать рублем, рублем же и наказывать. Люди разучились работать, нет стимула... Руководить страной должны инженеры, организаторы производства...» Не знаю уж, за что его осудили, может быть, даже за эти крамольные» в ту пору суждения.

Была участницей культбригады и Лида Пятницкая — маленькая да удаленькая. Она лихо отплясывала на сцене любые народные танцы, еще более лихо забиралась на стрелу башенного крана ( она была электриком), когда там бывало что-нибудь неисправно, забиралась на самый край стрелы, там, где крюк... Была она очень неглупа, может быть даже умна, но была в ней и недобрая жесткость — может быть, оттого, что, разведчица, ставшая по заданию наших «двойником» у гитлеровцев, она получила за это после войны 15 лет и ожесточилась на всех и вся. Жила она в том же доме, где размещалась библиотека, только на 2-м этаже. И однажды, поздней декабрьской ночью вернувшись с репетиции, заглянула ко мне и сказала со своей обычной, не очень доброй усмешкой: «Не везет тебе — Гаврилыча твоего на этап вызвали...» Я ей не поверила, но Лида сказала: «Вот Дина тебе записку его передаст, поверишь».

Я действительно, каждый раз поджидая Дину, возвращающуюся с репетиций, грела для нее на плитке супчик и чай. Дорога была неблизкой — 10 километров по ночной морозной степи...

Пришла Дина, и по ее расстроенному лицу я увидела, что Лида сказала правду. Дина ушла к себе, я же отправилась на вахту к начальнику конвоя сделать заявку, что завтра с первым автобусом должна уехать на Рудник в Управление за книгами. Ночью я не спала — приводила себя в порядок: стирала, мылась — и плакала, плакала...

С первым автобусом я была на Руднике и сразу же направилась к вахте мужзоны — поспела как раз к разводу. Но сколько я ни всматривалась в уходившие на объекты бригады, Гаврилыча среди них не увидела. Потом какой-то заключенный пошел в зону, и я просила его позвать из такого-то барака Михаила Морозова. Этот человек вскоре вышел с известием, что Морозов ушел за зону. Я пошла в управление на прием к начальнику лагеря, написала заявление о свидании с мужем, назначенным на этап.

— Муж по воле? — спросил начальник.

— Нет, лагерный.

— В таком случае свидание не положено...

С яростью отчаяния я наступала на начальника:

— У меня срок 25 лет, его увозят неизвестно куда. Вы сами знаете, что скоро — воля. Где он будет искать меня, если мы не сможем увидеться, проститься?!

Трудно сказать, что именно заставило известного своей жестокостью начальника, бывшего «кума» (оперуполномоченного) , разрешить мне свидание на несколько часов (два или четыре — точно не помню).

— Не семейное!! — строго предупредил он.

Выйдя из кабинета начальника, я увидела наших женщин из хозблока — они приехали за продуктами.

— Что же ты тут торчишь? — сказали они мне, — «твой» приехал с первым автобусом и мерзнет под воротами — ждет тебя...

— Передайте, пусть возвращается, — сказала я, — у меня есть разрешение на свидание

Тут же на автобусной остановке возле Управления случайно встретила бывшую свою бригадницу, западную украинку Стефу — она уже освободилась, но почему-то еще не уехала домой на Запад. В тот день она зачем-то уезжала в Джезказган и отдала мне ключ от комнаты, которую то ли снимала, то ли получила от производства.

Нет, видно, и вправду — браки заключаются на небесах!

Гаврилыч приехал еще через час — громадный, в бушлате, надетом на телогрейку, в больших подшитых валенках, он тяжело ступал мне навстречу.

— Побить тебя что ли за упрямство? — сказал он. Я радостно засмеялась и тут же заплакала — у него на щеках были коричневые пятна обморожения.

Я увела его в Стефину комнатку — там было тихо, тепло, потрескивали крашеные половицы. Мы молча сидели, «качаясь плечо о плечо», как написала я об этой прощальной встрече спустя много-много лет в одном стихотворении.

— В семь вечера я должен быть в зоне, — сказал Гаврилыч.

— Даю тебе полчаса на все про все, — .сказала я, — в полвосьмого тебя вызовут на свидание со мной.

Он прибежал на вахту весь взмыленный — за полчаса успел сдать вещи, получить обходной и пайку в дорогу.

В комнате, доставшейся нам, в двери не было замка, но мы придвинули к двери стол и погасили свет... Потом к нам ворвались конвойные, они материли нас на чем свет стоит, но мне было уже все равно... И хотя его увозили от меня в морозную неизвестность, я была счастливой, лежа в кузове открытого грузовика, рядом с девочками из культбригады, возвращавшимися после репетиции «домой», в Никольский — а надо мной в ночной степи сияли звезды...