Где-то в начале своего повествования я написала: «Дневников и записок никогда не вела». Оказалось, что это не совсем так — недавно я обнаружила свой дневник 55-го года, который вела в Никольском. Я совершенно забыла о нем, нашелся он в пакете старых бумаг и документов, когда-то собранных Гаврилычем в увесистый тючок и спрятанных подальше. Черновики рукописей, всяческие другие журналистские записи заполонили все мыслимые ухороны в нашем доме. И что-то, по его разумению, не очень нужное мне сиюминутно, он убрал «с глаз долой», куда-то на балкон или под кровать. А когда я начала писать эти записки, то напомнила ему об этих бумагах. Распаковав большой бумажный пакет, я нашла в нем нашу девятимесячную переписку, когда в декабре 55-го его увезли из Никольского в Темниковг.кие лагеря как «лицо без гражданства»; чудом уцелевшие несколько записок от Гиви; черновики лагерных стихов, какие-то еще бумаги и тетрадку в синем переплете. Я не стала в нее заглядывать — было некогда, я писала эти свои записки. А собираясь осенью 89-го в дальнюю дорогу и просматривая, что с собой взять, чтобы поработать над окончательной редакцией этой рукописи, я наткнулась на синюю тетрадку. Какое счастье! Это был мой дневник той поры, когда мы встретились. Видно, одиночество мое было таким горьким и глубоким, что я как за соломинку ухватилась за возможность хотя бы самой себе его выплакивать на страницах общей тетради.
Приводить здесь эти записи нет смысла: они откровенны, наивны и... безлики. Такой дневник могла вести любая молодая женщина, настрадавшаяся от одиночества, и не обязательно в заключении. Нет в этих записях и характерных примет лагерной жизни, разве что история, как Батя меня ни с того ни с сего законвоировал летом 55-го. И даже образа самого Гаврилыча, к сожалению, тоже нет. Нет его такого, каким оказался, каким полюбила его не только я, но и все, кто знал его и общался с ним.
Он бережно и заботливо провожал меня по вторникам и пятницам из библиотеки, эти провожания стали как бы само собой разумеющимися, но что он мне дорог и нужен, я долго не понимала. Осознала однажды рано утром, когда медбрат Саша забежал ко мне в библиотеку, чтобы предупредить — часть мужчин увозят на этап (мне надлежало оформлять их снятие с довольствия). Как бы между прочим Саша сказал:
«И бригадира Морозова — тоже...» Во мне все перевернулось, я вдруг не столько осознала, сколько почувствовала — если этот человек исчезнет из моей жизни, я буду потом очень несчастна. Я еще не знала толком, что это за человек, »только догадывалась о его особости — благородстве, талантливости, интеллигентности, редком душевном такте... «Догадывалась» тоже неточное слово — «инстинктивно ощущала», наверно, точнее. Словом, общеизвестное выражение: «браки заключаются на небесах», наверное потому и общеизвестно, что это так и есть!
Два дня металась по объектам, разыскивая Морозова (я не знала, на каком объекте он работает). Вечером пошла выдавать мужчинам книги (к счастью, по расписанию был их день) и очень обрадовалась, услышав, что начальник вызывает сюда бригадиров на совещание. Но он и здесь не появился... На следующий день подруга подсказала — иди на вахту, проси солдата: должна же ты собрать книги у вызванных на этап... Во втором доме на втором этаже нашелся и мой Морозов — он вышел в заношенной спецовке, небритый, засмущался: «Спешу оформить наряды перед отъездом...» Солдат посмотрел на него, на меня, сказал: «Ну, дальше ты сама справишься...» и ушел.
Морозову удалось не уехать с этапом — остался закрывать наряды. Что-то явно изменилось — стал шутить, угощать конфетами. Не знаю, как долго бы тянулись эти уже вполне дружеские, взаимно заинтересованные отношения, если бы я однажды случайно не услышала, что какая-то из наших нормировщиц, как она сама выразилась, — «положила глаз на бригадира Морозова». Это была крупная круглолицая молодая женщина с кирпичным румянцем и повадками хваткой буфетчицы. «Нет, шалишь! — сказала я ей (про себя, конечно), — не видать тебе бригадира Морозова!..»
Свободное копирование
