(4-й блокнот)
21 августа 1930 г.
Сегодня день прошел как-то скучно-весело. Утром слонялась без дела, ничего не чувствуя, кроме до чертиков радостной пустоты. Часов в 12 пришла Лелька. Она завтра уезжает в Москву с отцом и братом. Меня это, признаться, радует очень мало. Я снова буду одна, и мне, пожалуй, будет скучно. Меня очень огорчает и радует та перемена, которая произошла в Лельке. Уж слишком стала она взрослой и, я бы сказала, далекой. Как-никак, а я себя не чувствую с ней так хорошо, как это было раньше. Я остаюсь в прежней школе, вернее, в прежнем здании, т.к. все оборудование и часть преподавателей переходят в Свердловскую школу. Наша группа, кажется, тоже переходит в ту школу, по крайней мере, так я слышала. Лелька решила тоже перейти, т.к. ее отец в старой школе оставаться не советует. Ну так что ж! Меня это, признаться, очень мало трогает, если дружба может вообще продолжаться, то ничего не может этому помешать. Я одного боюсь — это постепенного разрыва с Лелькой. Ведь у меня, кроме нее, нет никого, а она окружена людьми, которые ей далеко не безразличны. Я уверен, что если это понадобится, Леля без особого сожаления бросит меня. Нет, не бросит. Ведь я достаточно догадлива для того, чтобы ради необходимости суметь отойти первой, этим освободив ее от своей дружбы. Признаться, нас соединяет весьма непрочная цепь всевозможных случайностей и настроений, доверчиво поверенных друг другу.
Во всяком случае, наши взаимоотношения с Лелькой совершенно не похожи на то, что называют дружбой. Мы не искали друг друга. Нечаянно столкнувшись, некоторое время шли вместе, не замечая той огромной разницы, которая, безусловно, существует между нами. А возможно, разницы и не было. В прошлом году мы обе были театральны, глупо-неестественны, это и делало нас почти одинаковыми. Возможно, что наша дружба сохранится, но, во всяком случае, она приобретет совершенно иной характер. Мы обе изменились и стали такими, какими должны быть. Розовый трагизм исчез. Радостные и живые, мы или крепко сойдемся, или безо всякой боли потеряем друг друга.
Видела Волынскую. Не сказала бы, что она изменилась. Все так же неуклюжа и толста. Пожалуй, подурнела, по крайней мере, мне так показалось с первого раза. Старалась, по-видимому, казаться умной, но увы! В каждой ее фразе скользила глупость и бесконечная мелочность. Вся жизнь ее проходит в бесчисленных увлечениях и радостных надеждах на славное будущее знаменитого моряка.
Сейчас уже 9 часов. Улицы залиты мрачной, сосредоточенной тьмой. Кое-где брызгают неуверенные звездочные блики, кокетливо охорашиваясь перед сине-лиловым небом. Глупые все-таки звезды. Ну как им не скучно в продолжение тысячи лет тупо пялить лживые светлые глазки на жарко-шершавую жизнь земли. Правда, есть люди, имеющие много общего с равнодушными ко всему звездами. Они поглощены спокойным созерцанием нервно скачущей, взбалмошной жизни. Эти люди отнюдь не идиоты, я бы, пожалуй, назвала их мудрыми безумцами. Им хочется оторваться от той оболочки, которую принято называть бытом. Стремясь к этому, они много требуют хорошего, чисто жизненного. Я не люблю подобных отщепенцев, слишком уж узка и размеренна их глубокомысленная, мудрая жизнь. В прошлом году мне очень хотелось приобрести непроницаемый футляр серьезности и этим навсегда убить в себе радость и свежую молодость, но, к счастью я сумела вовремя спохватиться и окружить себя солнечной радостной веселостью.
Мокрая, продрогшая пустота, милый, навсегда памятный облик Олега выветрились и испарились под жаркими лучами юности. Я не отрекаюсь от своего прошлого. Вспоминая его, я не повторю тех глупостей, которые полгода тому назад заполняли жизнь отчаянной, самонадеянной девчонки. Помню бессонные ночи прошлой весны. Сколько против воли пролитых слез! И даже Лелька не видела того бешеного урагана, который проникал и тревожил каждый чутко настороженный нерв. И только одна бабушка смогла мое состояние определить одним словом — первая любовь. Первая, глупая, дикая, сильная и резкая, костровая моя любовь!
