Завершаю первую часть воспоминаний моих краткими сведениями о быте нашем во время моего детства, юношества и вообще первой молодости, а также о некоторых современных тому происшествиях.
Раннейшее из сохраняемого мною в памяти относится ко времени, предшествующему 1810 году, ибо я помню время, когда у нас арендовал фабричное строение Корнеев (это было до апреля 1839 г.); помню, как старшие брат и сестра обучались еще дома, а брат поступил в училище 9 августа 1839 г., и как в 1-й день поступления его, вместе с посылкой ему обеда, я отправлялся к нему в училище (был несен рабочим на руках); помню приказчика нашего К.А. Сумина и его жену, выбывших 21 июня 1839 г.; помню рождение брата Александра 20 октября 1839 г.; помню, наконец, няньку мою Аксинью Ив. и смерть ее, последовавшую 8 декабря 1839 г.; таким образом, я могу утвердительно сказать, что мною сохранено в памяти кое что встреченное на 5-м году моей жизни.
Начну с того, что был я нрава задорного, отличался резвостью, чему содействовало то, что меня особенно баловали, хотя я повторю опять, что родители относились ко всем нам с одинаковой любовью. Старшие сестра и брат учились первоначально дома у некоего Ивана Вас. Колышкина; какими знаниями обладал он, не ведаю, но занимался он с ними также и первоначальным ознакомлением их с французским языком; помню, что он писал и рисовал весьма хорошо; он состоял после преподавателем в уездном училище в городе Богородске; затем сестра была отдана в находившийся недалеко от нас (против дома наследниц Хлудова) пансион Изабеллы Ив. Бельфельд; по перенесении же последнего в другое место была переведена она в Петропавловское женское училище, а брат поступил в такое же мужское. Я же никаких посторонних учителей не имел; обучала меня первоначально мать, так что на 4-м году от роду я читал свободно по-русски; после того я был подготовлен далее, в том числе обучаем и иностранным языкам при содействии сестры и брата, что продолжалось до поступления моего в то же училище 15 апреля 1844 г.
В раннем возрасте был я однажды болен, по тогдашнему определению, горячкой; продолжалась болезнь весьма долго; помню хорошо, как, когда меня нашли возможным спустить с кровати, я не мог стоять на ногах. Лечил меня занимавший долгое время должность частного врача (в Басманной части) Густав Ив. Гофман, который пользовал у нас в доме при всяких встречавшихся потребностях; он имел свой дом в Токмаковом переулке, перед смертью принял православие, вследствие принадлежности к православному вероисповеданию его жены, и назван Сергием; погребен он вместе с женой и дочерью в Покровском монастыре. Потом в 1841 году со мной случилось следующее происшествие: у нас в прежнее время всегда имелись козел и козы; козленят, бывало, употребляли мы в пищу, равно как пили и козье молоко; однажды (это было летом) я, бывши на дворе и побежавши от козла, упал на камень и переломил в правой руке, вблизи кисти, две кости; боль была ужасная; был приглашен костоправ Василий Александр. Нечаев (живший в Воробинском переулке, близ Серебрянических бань, в своем доме); рука была завязана в лубки и ежедневно, первоначально у нас дома, а затем в его квартире, была перевязываема с растиранием бобковой мазью; это продолжалось 40 дней, причем в течение половины времени руку приходилось держать на подвязке; теперь могут удивляться существованию такого приема лечения, а тогда другого не было; самого названия "костоправ" теперь давно уже не встречается. С Нечаевым нашей семье пришлось иметь дело еще в другой раз - несколько позднее, когда мой младший брат Владимир, бывши лет трех, упал со стула и переломил ключицу; тогда действия Нечаева были неудачны и пришлось прибегнуть к другим мерам - обратиться к помощи Федора Ив. Черепахи-на. Жили мы всегда чрезвычайно скромно, избегая всяких излишних расходов; посторонних лиц у нас не бывало никогда; собирались лишь обедать запросто некоторые невзыскательные родственницы в дни именин отца и матери (30 августа и 6 февраля), в Ильин день и во вторые дни Пасхи и Рождества Христова; накануне именин матери всегда бывала у нас дома всенощная. Точно так же и родители наши ездили куда-либо весьма редко - если это бывало, то преимущественно при встречавшихся экстренных обстоятельствах; на Масленицу возили нас обыкновенно 2 раза в театр, большею частью в денные спектакли, что повторялось и на Святках, но более трех раз в год это не допускалось; несмотря на то, я имел случай видеть многое пользовавшееся тогда известностью - игру Мочалова, Щепкина, Банты-шева и даже приезжавшего однажды в Москву Каратыгина. Мы имели всегда, на моей памяти, своих 2, а иногда 3, лошадей, которые употреблялись как для езды, так и для развозки товара; ранее при жизни дяди, как приходилось слышать, их бывало и более, так как он ездил парой на пристяжку; из экипажей у нас была также коляска и парные сани с запятками. И вот летом отправлялись мы, бывало, несколько (хотя очень не много) раз в Сокольники, в том числе на майское гулянье (тогда парка там еще не было), и в Петровский парк (в котором тогда был театр, а также летний ресторан, слывший под названием "Вокзал"); кроме того, ездили кататься на Святках, на Масленице и Пасхе под Новинское, а зимой иногда в воскресные дни - на набережную Москвы-реки; бывали мы иногда, что случалось не каждый год, в Останкине, Кузьминках и Кускове, а также в Дворцовом и Нескучном садах. У нас был кучер Никифор Афанасьев, ездивший с нами и возивший также товар; он жил у нас с 1825 года (ушел совсем в 1864 году); его знали все, с кем мы имели дело; помню, как сейчас, что когда он, сидя на козлах коляски, выезжал из сарая, то нагибался (настолько высоко было сиденье); то же делалось им и при проезде в ворота, у которых сверху была тогда перекладина; при выезде на парных санях, если в них помещалась моя мать с старшей сестрой, на запятках становился иногда старший брат мой; на мою долю доставалось это очень немного раз; бывало, также пускались мы вечером зимой проехаться по более оживленным улицам, как Кузнецкий Мост, Тверская и т.п., где встречалось большее освещение разных магазинов; можно себе представить, какое это было освещение в сравнении с нынешним, но и это было тогда интересным; для этого запрягалась лошадь в пошевни (большие лубочные сани, в которых возили товар), и в них засаживались мы всей нашей семей; летом делали мы, старший брат и я, вместе с отцом экскурсии пешком в разные местности Москвы, нередко довольно отдаленные; так, например, ходили смотреть, как закладывался фундамент для храма Спасителя и были возимы для того камни с пением оставшейся у меня в памяти песни: "как был у бабушки серый козел... был да ушел, ушел, ушел"; доходили иногда до Сокольников, до Дворцового сада и т.д. При таких путешествиях отец рассказывал о бывшем ранее в том или другом месте; так, помню я, что когда приходилось проходить по дороге мимо места нахождения теперь вокзала Николаевской железной дороги, то по направлению к Крестовской заставе шло поле и только вдали была видна церковь Знамения Божией Матери; отец говорил, что на его памяти тут был полевой двор и производилась стрельба из мортир, для чего в дальнем конце около Камер-коллежского вала ставился, как мишень, бочонок на шесте; многое сообщалось им и относительно других местностей. Затем имелась у нас повозка (она была куплена дядей моим для путешествия в Киев), которая, кажется, цела и теперь, употреблялась она для ежегодных поездок в Троице-Сергиеву лавру, а также иногда и в какие-нибудь загородные местности (в последний раз в ней ездили мы в 1850 году в Царицыно, где ранее быть не приходилось); тогда она запрягалась тройкой, а при неимении 3 лошадей - парой, на пристяжку; такие путешествия, - не считая одного, в котором я участвовал, когда мы ходили пешком, а повозка сопровождала нас, - совершались таким образом: выправивши на поездку из местного квартала разрешительное свидетельство, выезжали мы часа в 3 утра, у заставы будили находившегося в кордегардии чина, которому предъявлялось то свидетельство, давался двугривенный на чай и, по получении дозволения, поднимался шлагбаум; в Больших Мытищах останавливались пить чай, а на полпути в Братовщине (а иногда далее в Талицах) - кормить лошадей; так как всегда считалось обязательным заезжать в Хотьков монастырь, то с Рахманова делался поворот на проселочную дорогу, которая после дождливой погоды бывала весьма дурна; лужи, вследствие глинистой почвы, оставались подолгу; рассказывалось тогда, что тут нарочно поддерживалась дурная дорога и что этим пользовались крестьяне соседнего помещика Калантарова, занимавшимся вытаскиванием за хорошую плату застрявших экипажей; насколько это верно - сказать трудно; в Хотькове служили панихиду по родителям преподобного Сергия, заходили потом к келье схимницы Марфы Герасимовны, занимавшейся плетением кружев на коклюшках; говорили, что она не для всех открывала оконную форточку, так что некоторые не могли добиться объяснения с ней, и что если она кому-либо давала кружев, то это было предзнаменованием смерти; поэтому я боялся подходить к ней близко, хотя видел ее издали; затем направлялись в лавру, куда прибывали часов в 6 вечера; на следующий день, по отслушании ранней, а иногда и поздней литургии и молебна преподобному Сергию, пускались в обратный путь, но уже по прямому ярославскому тракту, на коем возле часовни, находящейся в 9 верстах от лавры, ели иногда блины, которые там пеклись, потом ехали до Пушкина, где давали некоторый отдых лошадям, и уже поздно возвращались в Москву. Удивительным может теперь показаться, что на выезд в Троицкую лавру требовалось разрешение полиции; но подобное встречалось и в других случаях -по открытии Николаевской железной дороги для получения билета в течение долгого времени требовалось предъявление паспорта, на который даже был налагаем штемпель для избегания выдачи одному лицу нескольких билетов.
