Валя встретила меня с большой радостью. Мы тут же, вспомнив юность, побежали в излюбленные Чернышевские бани, а вечером того же дня, часов в восемь, сидели друг против друга и уплетали горячую гречневую кашу прямо с огромной сковороды, так как не хотелось пачкать тарелок.
Утром этого дня я уже успела дать в Ленинград Нике телеграмму о том, что благополучно доехала, и указала адрес, где остановилась. Валя была заранее в отчаянии от того, что нынче-завтра «нагрянет» Васильев и «утащит» меня, как она выражалась, не дав нам пожить вместе хотя бы несколько дней. Вскользь я успела рассказать Вале о знакомстве в вагоне, но о роковом сходстве умолчала. Я не хотела ничего вспоминать, наоборот, желала забыть обо всем как можно скорее. Этому очень способствовала наша долгая с Валей разлука. Теперь мы перебирали общих знакомых. Накопилось столько новостей, за это время произошло столько событий! Затем я стала рассказывать Вале, как, уезжая, надела на себя два платья, как Васильев это заметил. Рассказала о сцене в ресторане вокзала, о бегстве по перрону, о геройском носильщике, и мы представляли себе, какой скандал устроит Васильев за все мои проделки, когда приедет в Москву. Мы смеялись до слез, давились кашей, и все казалось таким забавным, каким может казаться только в молодости.
Вдруг в передней раздался звонок. Затем вбежала Марфуша, Валина домработница, и объявила, что какой-то мужчина спрашивает «Валинкину Кинстинкинну».
Не приведя себя в порядок и даже не заколов волос, Валя выглянула в переднюю, затем юркнула обратно в комнату. Она как-то странно смотрела на меня.
– Там стоит какой-то человек, и ты знаешь, он удивительно похож, удивительно похож…
Но сквозь приотворенную дверь комнаты я увидела, что к порогу ее подходил Казимир. Он выглядел несколько смущенным, но шел решительно.
Сконфузившись, точно пойманная на месте преступления, я сначала схватилась за свои распущенные волосы, потом зашипела в сторону Вали:
– Кашу спрячь!
Сковородка мигом исчезла под шкафом.
– Это тот… в вагоне, – шептала я, но Валя уже позволила ему войти.
Изменив воспитанию и всем правилам приличия, Казимир как был, прямо в пальто, не обращая никакого внимания на Валю, бросился ко мне, схватил мои руки и, целуя их, проговорил:
– Теперь можете меня гнать, но я увидел вас прежнюю, настоящую. Поверьте, я мучился целый долгий день. Я думал, что сойду с ума…
– Боже мой! Да ведь это Юдин! Это же Вовка! – кричала в восторге Валя, залезая под шкаф и вытаскивая на свет Божий сковородку с гречневой кашей. Но последняя была извлечена оттуда с толстым слоем паутины, лежавшей в виде плотно сложенной вуали, и общему хохоту и шуткам не было конца.
Только в первом часу ночи Казимир стал собираться в гостиницу. В это время нежданный резкий звонок потряс тишину сонной квартиры.
Это была телеграмма «молния» из Ленинграда на мое имя, подписанная Марией Георгиевной. Из нее я узнала о том, что в это утро, испытывая новую машину, разбился красный военный летчик Васильев… в любимом Питере, на том самом аэродроме, на котором когда-то начинал свои блестящие полеты.
Свободное копирование
