Пусть надо мной читатели произнесут самый жестокий приговор, но лгать я не хочу. Смерть Васильева не была для меня горем. Я сама приходила в ужас от моего равнодушия, но тщетно я искала в моей душе хотя бы одно светлое воспоминание – его не было. Васильев вошел в мою юность грубым насильником и прошел по ней своими тяжелыми, неуклюжими, громкими шагами, и все пережитое с ним казалось мне теперь только скомканными листками неудачного черновика.
Я стремилась создать что-то хорошее, я отдала много искренних, горячих порывов, а на деле получилось некрасиво, неталантливо и даже… неумно.
Во мне громко пела радость «освобождения». И, несмотря на то, что темен был еще впереди горизонт, от только что пронесшегося бурелома, несмотря на то, что сердце тоскливо сжималось от представления летного поля с грудой обломков разбившегося самолета, из-под которого чьи-то чужие, но заботливые руки собирали части изувеченного тела, несмотря на это минутами мучавшее меня представление, – я не могла найти в себе даже слез…
Оглядываясь теперь назад, я смело могу сказать, что наступившее вслед за этим время было самым счастливым, самым прекрасным временем моей жизни.
Внешне мое положение было ужасным: у меня не было собственного угла, не было заработка, а ведь за угол в комнате надо было платить… Теперь все мое имущество состояло в моем легком чемодане с несколькими парами белья. Но что это были за несчастья в сравнении с приобретенной мною свободой!
Свободное копирование
