Жить мне можно было — большое боковое помещение первого этажа было перегорожено еще одним этажом и отгорожена фанерой каморка. Тут жила дворничиха, к ней полуметровый кусок круглого окна попадал, ко мне — ничего, и причем выключатель света был у нее, и я должен был ей кричать, чтобы она выключила… Кроме пыли, не было ничего. Эта самая тетя мне подсказала (так-то она недружелюбно ко мне относилась, настороженно), я вползал на самый высокий этаж, где уже начинался свод церкви, и там, несмотря на многократные побелки, все-таки были видны звезды на синем небе, по-моему, часть изображения Бога, как Вседержителя рисуют, ангелы были там нарисованы. Там я нашел спинку от дивана, притащил ее, это была моя кровать. Взял свой чемодан из камеры хранения и началось мое мучение. Я должен был утром приходить, вытаскивать золу из котла. Это надо было в каком-то эмалированном худом баке вытаскивать по ступеням, такие высокие ступени были, крутые, их было больше двадцати, по-моему. И этих баков надо было штук пятнадцать вытащить, а то и больше. Но после войны все мы были дистрофики. Вот тогда я впервые почувствовал, что у меня сердце болит. Я даже через какое-то время пошел в поликлинику. Там говорят: ну, молодой человек, так не делается. То учреждение, в котором вы работаете, должно запросить, и тогда мы вам дадим справку, осмотрим вас… Такой был порядок. Что кончилась война, это хорошо, но трудности еще оставались.
Назначили мне какую-то зарплату; дали карточку. А питание было разное. Иждивенец получал 400 грамм хлеба. Те, кто работал — 600–700 грамм, на очень тяжелых работах могли даже больше давать. И давали талоны то на крупу, то на сахар, то на масло — все это по-разному. Иногда трудно было доставать, иногда эти карточки кто-нибудь терял или их воровали, — это было еще хуже.
Но очень интересно: еще когда мы жили на Кавказе, я понял, как нужно делить так, чтобы тебя никогда никто не заподозрил, не ругал. Я был очень рад, что это для себя открыл. Обычно делил то один, то другой. Потом как-то получилось, что это перешло ко мне: суп, который мы варили на всю семью, я должен был разливать. Я разливал всем предельно честно, а себе брал немножко меньше. И никто никогда не посмел ничего сказать. Но, конечно, такое длительное, идиотское состояние унижало. Нормальные люди никогда бы об этом не говорили, но, конечно, каждая капля была на счету. А я понял, что если себе меньше класть, никто тебя не осудит, и будут довольны, как ты всем остальным распределил, хотя я старался быть объективным. Такая маленькая деталь оказалась очень продуктивной.
А до этого всяко приходилось; искать пищу трудно, конечно, было. Причем не всегда с первого же раза отказывали, люди попадались порядочные. Наконец, где-то в конце или в середине октября я получил эту работу, а до этого недели три в общей сложности болтался где попало. Потом хитрил: в метро спускался, когда закрывались учреждения, ходить уже некуда было. И вот я по самым длинным трассам метро садился куда-нибудь и ехал. А потом надо было на конечной выйти, опять пересесть и ехать. И так можно было часов до двенадцати, до полпервого болтаться в тепле. А иногда задремлешь от теплоты, дежурная говорит: “Молодой человек, пора выходить”. Я выходил и если есть скамеечка, присаживался, тоже засыпал от голода и от тепла. Тут тоже тихонечко: “Молодой человек…”. Все понятно, вставал и дальше топал.
