Ну вот, начал я работать. Уголь был подмосковный, мелкий. Он очень плохо горел, а растапливать котел надо было каждое утро. Такие вот чурки метровые были, березовые, которые надо было колоть, они сырые были, очень мне было тяжело. Я очень мучился, и никак у меня тепла не получалось; ну, у того дяди тоже не получалось. Он поневоле топил, потом я у него как подсобный получился. И температура была все не та, на это все время жаловались. Видимо, эта система очень тонкая, и для того, чтобы вода сама собой в ней циркулировала, где-то что-то было не то. А он мне еще говорил, чтобы я берег уголь и дрова. Тоже понятно, в конце концов. Но ничего не получалось, и поддух какой-то мы там делали и еще что-то — ну нет температуры и кончено. Но уже на денежку можно было что-то купить, морковку, еще чего-то. Ходил я в странной синей американской форме в какую-то ближайшую столовую. Ребята московские не так уж привыкли к американским модам, решили, что я немец, швыряли в меня снежки, кричали “фриц”, “фриц идет”, потому что в такой форме по Москве тогда просто не ходили. Еще какие-то были интересные, смешные дела.
И по вечерам я читал Новый Завет; первый раз в жизни читал. Было интересно, а кое-что непонятно, а кое-что возмутительно. По крайней мере, я четко помню, как меня задел совет: если тебя двинули в одну скулу, то подставляй другую. Думаю: ну нет! Нет дураков… А потом день хожу, другой хожу, думаю: а ведь это правильно. Где-то зло должно остановиться, потому что тебя обидели; ты по злобе этому же отдашь или кому-то другому, более слабому, эту пощечину передашь, тот тоже найдет способ на ком-то отыграться — так оно идет, идет, идет до бесконечности. Где-то оно должно замереть, хотя в общем, в таком банальном смысле, конечно, нехорошо получить пощечину и не дать сдачи, “не благородно”. Так понемножку я все это и постигал.
Всякие неудачи по этому отоплению, конечно, были. Для утешения меня даже зачислили на какие-то курсы конструкторов. Я день-два походил. А потом нужно было ехать за краской, за олифой куда-то за тридевять земель, потому что ремонт в этом здании продолжался. Помню еще, что ребята швыряли, так, для развлечения, камни, и один пацан мне крепко в спину закатил. Я подумал, что ему-то для развлечения хорошо, что он попал в кого-то, но каково это мне. Хорошо, хоть не в голову. Целый день там эту олифу дурацкую получали, поздно приехал. И еще куда-то меня посылали за чем-то. И так все это мне надоело, что я перестал ходить на эти курсы, тем более что то, что в начале преподавали, я все знал. Я уже работал все-таки, работа что-то дала.
Ну вот. Читал Новый Завет. Читал, посматривал календарь. А там, кроме всего прочего, был указан адрес Богословского института, Пироговская, 2. И меня туда потянуло. А как-то получилось, что перед этим в каком-то разговоре дома я узнал, что я, последний, был некрещеный. В 1927-м году это уже выходило из моды и даже преследовалось. По традиции отец с матерью, конечно, были крещены и венчались, и все мои предшественники тоже были крещены, а меня уже не крестили, потому что это никому было не нужно и могло даже какие-то неприятности принести. Это уже осмеивалось. Так что я знал, что я некрещеный. Единственно, что я знал.
Свободное копирование
