11 ноября 1922 года, Качалкино
Редко же приходится брать эту тетрадь. Некогда. Мысли бродят кой-какие, но не выливаются в конкретные формы, чтобы сесть и сразу записать. Садиться же просто для размышлений нет времени.
Сегодня обстоятельства заставили сделать это. Стало невыносимо тяжело, досадно и обидно. Как-то недавно при упоминании о Наташе в присутствии прислуги и ранее, при указании Танюше на портрет Наташи, выяснилось недовольство Доси по этому поводу. Отношения натянулись, позже произошло объяснение. Собственно, трудно сформулировать, чего не хочет Дося. При объяснении она не говорила, что хочет вытравить у меня память о Наташе. Как-то неясно указывала, что я, по ее мнению, должен щадить ее. Я сказал, что скрывать от прислуги прошлое нет смысла, так как другие постараются ее информировать должным образом. Хуже для Доси, если выдуманная для прислуги версия столкнется с правдой, переданной со стороны, и обнаружится ложь. От Танюши в свое время правды тоже не скроешь. Ждать, как хочет Дося, когда она подрастет, и сказать правду, когда она вполне может понять ее, неразумно и против моих намерений. Во-первых, ребята чутки и подозрения в душу ребенка могут проникнуть раньше желаемого момента и неожиданно рано - отсюда душевная драма для ребенка. Во-вторых, сообщение всей правды в намеченный Досей момент может также вызвать тяжелые переживания в душе Танюши ввиду сложившихся привычных отношений и взглядов, может быть, построенных на незнании правды. В-третьих, я бы хотел, чтобы для Танюши мать ее, которой она не знает, была идеалом. Тем, что для ребенка является 'боженькой', чтобы все его душевные движения основывались на этом чувстве к матери. В конце концов, чтобы Танюша повторила собой Наташу (с некоторыми небольшими поправками). Наконец, я указывал Досе, что сокрытие от Танюши Наташи невыгодно и для нее (Доси), так как, если Танюша узнает о матери позже, она может охладеть к Досе.
Возражений на это со стороны Доси не последовало. И вот уже вчера и сегодня она все это забыла. Вчера было два года, как пришла ко мне Наташа, и год, как она решилась стать моей женой официально. Я решил к этому времени сделать увеличенный портрет Наташи и вечером повесил его на стену. Не думал, что это могло не понравиться Досе настолько, чтобы вызвать почти скандал. Сначала нервное состояние Доси объяснял сутолокой, которую создала Настя, приехавшая готовить разные печения на свои именины. Потом, ясно для Насти даже, Дося дала понять, что дело в портрете, и таким образом день, дорогой для меня по воспоминаниям, был испорчен. Стало не только грустно, но и невыносимо тяжело. Правда, и радости ждать было неоткуда, но все же думалось, что мысли, хотя и с оттенком грусти, будут посвящены воспоминаниям и дадут какое-либо удовлетворение. Вместо этого чуть не слезы, разочарование. Сегодня - еще дальше в том же направлении. В пику мне вывешен и выставлен в другом месте портрет Генриха. Горько, обидно, что можно в злобе дойти до такой глупости. Да разве Генрих теперь для Доси то же, что Наташа для меня и Танюши, да и самой Доси? Что же, значит, начинается пикировка. Хороша семейная обстановка!
А как раз сегодня у меня не клеилась работа (может быть, под впечатлением от вчерашнего дня), в четыре часа бросил и пошел домой, чтобы развлечься с Танюшей. Портреты же эти так огорошили меня, что я уже не мог улыбаться Танюше и заниматься с нею. Удивительно, что она почувствовала это. Во всяком случае, она определенно начала капризничать, а я не был в состоянии занять ее - на глазах слезы, до того ли уж тут. Конечно, меня нисколько не задел этот портрет Генриха - пусть хоть кто угодно, не в этом дело. Дело в том, что это сделано с умыслом (злым), в пику мне, и вместо успокоения и отдыха с Танюшей (я бы хотел - и с Досей) получился злой пинок. Задумался: может быть, мне не следовало вывешивать портрет Наташи? Нет. Ведь карточка стоит у меня на столе, ведь надо согласиться с теми мотивами, которые я только что изложил в качестве аргументов против замалчивания Наташи, ведь, наконец, Дося в час смерти Наташи обещала мне вместе со мной чтить память о ней, обещала 'продолжать наше тройственное согласие'. Все это был сплошной обман.
Хочется верить, что тут дело в личном влиянии Наташи. Когда была жива Наташа, она своей душевной теплотой в отношениях наших примиряла с собой Досю. Теперь же, когда память об этих ее качествах стала сглаживаться, осталась у Доси только память об обидах и возникло желание загладить совершенно все недавнее прошлое без следа и воспоминаний, как будто ничего и не было. Так было 'тройственное согласие' или нет? Зачем же меня обманывать, зачем же отрицать это тогда, когда такое отрицание мне всего тяжелее? Неужели непонятно, что таким способом память о Наташе из меня не вытравить? Получается совершенно обратный эффект: тем выше в моих глазах поднимается Наташа с ее чуткостью, терпимостью (как, бывало, терпеливо смолкала Наташа, сдерживая себя, когда я не сдержусь и заговорю с ней в повышенном тоне). Ведь если, хотя бы и временно только, были минуты согласия с живой Наташей, так неужели нельзя поддерживать это согласие с мертвой. Как мало понимает меня Дося и как гадко чувство ревности, как неотвратимо уродует оно человека! Вот к каким коллизиям с Досей привело меня желание создать культ Наташи и, что хуже всего, - с самим собой. Впрочем, об этом после. Тут еще что-то неясно. Надо обдумать, хотя и трудно выбрать время. Да и как-то страшно думать на эту тему.
Свободное копирование
