Дневник Валериана Шмырёва - 5

  8 марта 1922 года, Качалкино

     Уезжая на другой день (16-го) домой из больницы, я просил сиделку Олю (пожилую женщину, которая ухаживала за Наташей сразу после родов) поговорить с Наташей, не хочет ли она причаститься. Я это сделал, во-первых, для ее отца, и потом я не был уверен и в образе мыслей самой Наташи. Она так недавно рассталась с религией, что некоторое обаяние ее еще сохранилось до сих пор (это я знал наверное). Может быть, в эти дни она поколебалась и жалела об утерянном чувстве, но не решалась (да и не могла) сказать об этом.

     Сам я опасался заговорить с ней на эту тему, так как она могла бы сделать вывод о безнадежности положения, для Оли же предложение это было вполне естественно. Однако она не вполне определенно поняла желание Наташи. Должно быть, Наташа отказалась. Позже в тот же день к ней пришла Вера Александровна Полещук и вновь подняла этот вопрос, уверяя Наташу, что ей будет легче, и получила ее согласие. По словам Веры Александровны, Наташа потом была довольна своим поступком, но все-таки я склонен думать, что это было согласие против разума, уступка уговорам, а не сознательно обдуманное самостоятельное решение, так как на мой вопрос, хотела ли она причаститься, Наташа ответила отрицательно. Узнаю твердость Наташи и верность принципам. Вот и все, что предшествовало ранее описанным последним часам жизни Наташи.

     Забыл написать о решениях докторов. Доктор Аржиневский считал, что после скобления (второго) родильная горячка должна пройти, подозревал наличие брюшного тифа. Доктор Артемов был склонен видеть родильную горячку, осложненную скарлатиной. По его словам, до 50% показаний было за скарлатину. Была скарлатина или нет, так и осталось нерешенным.

      9 марта 1922 года, Качалкино

     Первые дни после смерти Наташи меня то и дело душили рыдания, хотя я еще не представлял себе вполне всю горечь положения моего (как это сознаю, например, теперь). Сказывались, очевидно, пережитые волнения при каждом воспоминании о Наташе. Сначала некоторое примирение дало мое решение культивировать память о Наташе и жить в общении с нею при посредстве дневника ее, записок, воспоминаний и т.п. (с ее духовным обликом) - решение, которое я принял на другой день после смерти. Обдумав это, я пошел к Андрею Михайловичу и просил его распорядиться относительно похорон, так как сам я не хотел заниматься мелочами этого дела. Тот просил, в свою очередь, Михаила Калистратовича взять это на себя, и действительно я был освобожден от всяких хлопот (о гробе, могиле, отпевании).

     При этом я завел было речь о том, чтобы похоронить Нату в парке, на месте, выбранном ею для пчельника и беседки (под елкой). Желание это мое вначале было очень горячо, и я чрезвычайно огорчился протестам по этому поводу со стороны Андрея Михайловича. Он говорил, что этого и по закону нельзя, и НКЗ (123) может воспротивиться, и население Качалкино может высказать недовольство, и самому мне будет тяжело. Уступил с мыслью, что ведь под елкой будет не Наташа, а разлагающееся, ничем не напоминающее ее тело, а духовный облик ее будет все равно со мной.

     После этого я еще равнодушнее стал относиться к предстоящим похоронам, которые состоялись 20-го. Михаил Калистратович все-таки спрашивал меня, где рыть могилу, в ограде ли церкви или на самом кладбище. При этом рассказал о разговоре с Наташей как-то летом, когда они ходили в Троицу за молоком и, дожидаясь возвращения стада с выпаса, гуляли по кладбищу. Михаил Калистратович выразил желание быть похороненным на самом кладбище, а не в ограде, так как там нет деревьев - место открытое. Наташа, по его словам, согласилась с этим. Поэтому, по ее выбору, могилу вырыли на кладбище, на месте, определенном Михаилом Калистратовичем.

     Часть забот приняла на себя группа качалкинских дам. Ездили обмывать и наряжать Наташу. (Нарядили ее в белое батистовое платье с черными колечками. Муся сплела два венка из разной зелени - спаржи, между прочим, и белых искусственных цветов; вообще был выдержан белый цвет.) Наташа к похоронам была уже неузнаваема. Это была старуха лет за 50. Щека, которая перед смертью была особенно румяна, ввалилась и почернела. Хоронили по обряду, с обедней.

     После похорон поминали Наташу у нас блинами (согласился на это, именно чтобы вспомнить о ней - помянуть и поговорить). У кого что болит, тот о том и говорит. Я готов был без конца в те дни (да и потом) говорить о Наташе. Потом надо было сделать тяжелое дело - написать о смерти Наташи ее отцу, нашим в Вологду, сестрам в Тулу.

     В первый же выезд в Москву был у доктора Дика. Когда сказал ему, что 'молодой агроном' умерла, он загородился руками, точно я его хватил по голове. Говорил, что отчасти он виноват в смерти, уговорив Наташу иметь ребенка, жалел очень, что не расспросил ее, в какой обстановке она намеревается родить. Протестовал бы против уездной больницы, хотя вряд ли могло быть что-то другое, особенно если иметь в виду роды раньше срока, и резюмировал свои впечатления, признав смерть Наташи очевидной жертвой революции, приведшей больницы в такое состояние.