III
Когда я проснулся, было еще совершенно темно, но из коридора доносились уже топот шагов и хлопанье дверей. Щель над форточкой была задвинута заслонкой. Я догадался, что утренний обход тюрьмы уже начался, и действительно, скоро очередь дошла до меня. В замке тихо щелкнул ключ, дверь распахнулась, и в камеру вошла целая толпа. Один взял лампу, другой переменил ведро, третий стал наскоро подметать шваброй пол, четвертый еще что-то делал, пятый так себе глазел, и мигом все было окончено. Я встал с постели и пошел к умывальнику. Присяжный сунул мне полотенце.
— А где же мыло? — спрашиваю я его.
Он только махнул отрицательно головой в ответ на этот вопрос. "Такой роскоши нашему брату не полагается, подумал я, нечего делать, обойдемся и без мыла". Умылся я, вытерся полотенцем и взглянул на стол, ожидая увидеть поставленный там чай. Но, увы, там лежал лишь ломоть черного хлеба. У меня промелькнуло в голове, что чаю здесь, пожалуй, не дают, и это подозрение перешло в твердую уверенность, когда присяжный осведомился, не желаю ли я кипятку.
— Пожалуй, дайте, — сказал я, несколько удивленный таким предложением.
Минуты через две-три форточка отворилась, и мне подали жестяную кружку с водой, только не горячей, а теплой, какой добрые люди полощут себе рот после обеда. Машинально я сделал глоток, другой, потом стало противно, и я, выплеснув воду в раковину, стал завтракать черным хлебом. Только что я поел, форточка снова отворилась: оказалось, что полотенце держать в камере нельзя. Отдал я полотенце и подивился такой заботливости начальства, так как эта мера была, очевидно, вызвана опасением, что заключенный может повеситься на полотенце.
Окончивши свой скромный завтрак, я окинул взором все окружающее, и камера показалась мне еще непрезентабельнее, чем вчера. Порадовало меня только то, что стекла в окне были не матовые, но и эта радость оказалась вскоре преждевременной, так как свету через них проникало очень мало. Перед окнами тюрьмы возвышается крепостная стена, совершенно заслоняющая солнце, и потому в камерах, особенно нижнего этажа и особенно в это время года, царил постоянный полумрак. Часам к 8-ми в тюрьме началось сильное движение: по лестнице и коридору постоянно раздавался топот шагов, слышалось хлопанье дверей и звяканье шпор. Я сейчас же понял, что это водят на прогулку, и стал ждать своей очереди. Однако на прогулку меня не взяли, и за все время пребывания в Трубецком бастионе я не выходил из камеры.
Часов около 9-ти ко мне пришел майор, плотный господин с русой с проседью бородой, как я узнал после Лесник {Тогда эта тюрьма, подчиненная комендантскому управлению крепости, была в ведении военных властей, почему смотритель был не жандарм, а армейский офицер. Присяжные были из отставных гвардейских унтеров.}.
Всякий поступающий сюда должен ознакомиться с правилами, а после передать унтер-офицеру, сказал он, подавая мне лист бумаги и глядя не на меня, а куда-то вбок, и быстро вышел.
Я стал читать эти знаменитые правила. Они гласили, что ссыльнокаторжные, временно оставленные в Трубецком бастионе {В это время в Трубецком сидели на каторжном положении две женщины Лебедева и Якимова, приговоренные 9 февраля 1882 г. по делу 20 народовольцев (Суханов, Фроленко, Тригони, Морозов и др.) к повешению. Казнь была заменена им бессрочной каторгой.
Интересно бы знать, показывали ли и им эту бумагу и чем объяснили противозаконное содержание. Впрочем, "по нужде и закону перемена бывает"...}, содержатся на основании тех же узаконений, которые применяются к каторжным, содержащимся в центральных тюрьмах, т. е. в одиночном заключении, и получают такое же довольствие. Какое именно, не было сказано, но зато замечательно подробно было изложено все, относящееся до одежды заключенного, а далее, за перечислением выдающихся арестанту котов и портянок {"...рубах в год 3 пары, коты, подбитые гвоздями, на 6 месяцев, шапка сермяжного сукна 1, армяк серм. сукна 1..." и т. д.}, шло нечто вроде заповедей господних: ряд параграфов отрицательного характера, где перечислялось, что заключенным воспрещается, и ряд параграфов положительного характера, в которых говорится о наказаниях, налагаемых на заключенных в случае нарушения ими тюремных постановлений. Запрещалось все: свидания, переписка, чтение книг, курение табаку, расходование собственных денег, а наказания от наложения кандалов и карцера последовательно восходили до пятисот розог и четырех тысяч шпицрутенов.
Я был изумлен проявлением дикой и мелочной злобы, до которой унижаются наши всесильные мучители, и несколько раз перечитывал параграф за параграфом этот перл бюрократической свирепости, думая при этом, что в таких условиях отбирать у заключенных полотенце вещь действительно не лишняя, так как по прочтении этих правил у каждого явится мысль поискать гвоздика, куда можно бы приладить петлю. Впрочем, чтобы быть справедливым, я должен упомянуть об одном параграфе, которым милостиво разрешалось выводить заключенных на прогулку под надлежащим караулом и при соблюдении неизбежного условия сохранения строгой одиночности заключения и невозможности сношения с другими арестантами. Размышления мои были прерваны присяжным, который потребовал правила обратно. Я отдал их ему и лег на кровать, прислушиваясь к топоту шагов на лестнице, который не прерывался вплоть до обеда, и погрузился в раздумье обо всем ужасе того положения, в котором я очутился. Я мог бы примириться с какими угодно строгостями и лишениями, но грубое обращение было для меня невыносимо. Уже одно "ты" у меня всю душу перевертывало, а тут еще в перспективе розги, шпицрутены... да у меня мурашки забегали по коже, когда вчера жандармы стали с меня тащить и платье... Что же будет со мной, если меня начнут бить? Что, если когда-нибудь бурбон задумает мне показать всю тяжесть начальственного гнева и применит ко мне параграф о порке? Ведь от одной мысли об этом можно с ума сойти, а кто знает, что истории вроде боголюбовской не повторяются в этих стенах, где жандармы царят бесконтрольно и откуда сору выносить некому. Я должен откровенно сознаться, что меня охватил панический ужас при мысли о телесном наказании, и я даже начал соображать, каким способом при этих условиях можно лишить себя жизни, если будет грозить подобное поругание. Но скоро волнение начало улегаться, и я стал спокойнее рассуждать об этом. Ведь не завтра же меня погонят сквозь строй, так чего же раньше времени терзаться и мучиться воображаемыми ужасами, да притом эти шпицрутены, вероятно, лишь одна угроза, которую у начальства не хватит смелости привести в исполнение, так как это было бы чересчур крупным скандалом, для самих властей невыгодным {Правительство помнит историю с Боголюбовым и выстрел Засулич. Оно убедилось тогда, как дорого стоит такое удовольствие. После дела Засулич появился секретный циркуляр мин[истра] вн[утренних] дел, которым предписывалось отнюдь не применять телесного наказания к политическим арестантам. И действительно, его никогда, пока я был на воле, не применяли, хотя и были случаи судебного приговора к телесному наказанию (к каторжанам за побеги), например, никто из 8 каторжан (Волошенко и др.), бежавших на пути в Карийскую тюрьму из иркутского острога и пойманных, не был порот, хотя их и приговорили к плетям; да и не один этот случай, немало их было.}. Наконец, мое положение ничего ужасного пока еще не представляет: я оставлен согласно этим правилам "временно", значит, до весны, до отправления в Сибирь, и с моей стороны было бы очень большим малодушием, если бы не хватило твердости перенести несколько месяцев одиночного заключения, правда, при очень суровых условиях, но все же при таких, которые выносят другие люди.
Эти соображения ободрили меня, и в особенности успокоило меня то обстоятельство, что теперь мое положение выяснилось: я ознакомился с условиями, в которые я поставлен волею начальства, и доволен тем, что по крайней мере уже ничего худшего меня не ждет, и в эту минуту я готов был сказать вместе с Ларошфуко, что знать, в какой мере нам суждено быть несчастными, составляет известный вид счастья. Нельзя было тут не подумать, как все на свете условно и относительно: может ли кто-нибудь себе представить, что человек почувствует себя счастливым, когда узнает, что ему могут всыпать четыре тысячи палок? А между тем со мной было почти так.
Свободное копирование
