В зависимости от сложности произведения - запутанности авторства, сюжета, происхождения, численности примет, - в течение дня удавалось закончить инвентаризацию вещей десяти - двадцати, а иногда и до пятидесяти, таких, например, как этюды Северного моря А.Борисова. Но были и случаи чрезвычайной сложности и трудности. Одним из самых популярных произведений Галереи была небольшая картина художника А.П.Лосенко "В мастерской живописца", изображавшая мальчика-живописца, пишущего портрет своей сестренки, поддерживаемой матерью. Ни для меня, ни для Бену а давно уже не было секретом, что картина эта не могла принадлежать Лосенко, другие произведения которого своей ярко выраженной академичностью не имели ничего общего с этой сценой, выхваченной из жизни, с реалистической живописью, тонкой наблюдательностью и колористическим дарованием ее автора. Бенуа был уверен, что эту вещь написал либо Ходовецкий, либо какой-нибудь неизвестный француз середины XVIII века.
Роясь в архиве Академии художеств, я нашел документ, опубликованный уже некогда П.Н.Петровым, не оставлявший никаких сомнений в том, что Лосенко не мог быть автором картины, - письмо И.И.Шувалова, предлагающее трех мальчиков из хора гетмана Разумовского, спавших с голоса, обучать другому "художеству". Документ относится к 1754 году, между тем на картине была подпись: ALosenko, 1756. Через два года после того, как мальчик постиг начатки рисования, он, конечно, не мог создать картину, являющуюся одним из лучших произведений не только русской, но и общеевропейской живописи XVIII века.
Надо было хорошенько изучить подпись на картине, являвшуюся таким образом явно поддельной. Обследование ее палеографических особенностей также не оставляло сомнений в ее недавнем происхождении: ни одна из латинских букв не имела характерного начертания середины XVIII века, а, напротив того, указывала на вторую половину XIX века. Кроме того, дата 1756 лежала на чинке, то есть не на первоначальной живописи. Казалось, что все это давало достаточное основание для того, чтобы рискнуть смыть фальшивую подпись в надежде найти под нею подлинную.
А вдруг под ней нет другой подписи? Уничтожать поддельную можно и должно лишь тогда, когда есть доказательства наличия подлинной, иначе незачем ее трогать: пусть будет свидетельницей подделки.
Тогда еще не применяли рентгеновских лучей к обследованию картин, и пришлось прибегнуть к иному способу. Я просил реставратора попробовать как можно осторожнее смыть слой краски между двумя первыми буквами подписи, не задевая самую подпись. Под смытым слоем, легко сходившим при слабом растворе реставрационного состава, показались следы какой-то другой буквы. Когда все промежутки между буквами были промыты, стало очевидным, что под новой подписью есть старая. Тогда мы приступили к удалению всей верхней подписи, сходившей столь же легко, как и промежуточный фон, и мы получили следующую подпись, не поддававшуюся действию сильнейших растворов, следовательно, изначальную: IFirsove.
После первых минут ликования настали часы и дни мучений, почти отчаяния. Что за странное имя? Что это за язык? Ни по-итальянски, ни по-французски, ни по-английски Firsove не означает ничего: ни такого слова, ни такого производного от аналогичного корня не существует. Сделав попытку перекинуться в Скандинавские страны, я и там потерпел фиаско: и там подобного сочетания букв не оказалось.
Я ночи не спал, раздумывая о неожиданно постигшей меня неудаче, комбинируя на все лады слово, прибавляя к нему всевозможные окончания, но из этого ничего не выходило. Однажды ночью я вскочил, как ужаленный, - меня внезапно осенила мысль: Фирсов, просто русский Фирсов, наверно, какой-нибудь Иван Фирсов, русский художник, работавший в Париже! Окончание в фамилии Firsove не только не останавливало меня, а, напротив того, еще больше подкрепляло в моей догадке: в середине XVIII века русские, под влиянием французской транскрипции русского произношения, писали фамилии на ОВ с приставкой е muet. Так, архитекторы Баженов и Старов всегда писали свои фамилии по-французски Bajenove, Starove. Отсюда и Firsove.
Когда я на другое утро пришел в Галерею и сообщил о своем неожиданном открытии, Черногубов хлопнул себя по лбу: "Как же это сразу в голову не пришло?" А могло еще долго не прийти, ибо кому я ни рассказывал об этом ранее, никто не мог разгадать странной загадки.
Списавшись с Дени Рошем, работавшим по истории русских пенсионеров Академии художеств в Париже, я получил от него вскоре письмо, в котором он сообщил мне, что некий Иван Фирсов, пенсионер Петербургской Академии, действительно жил и работал в Париже в середине 1750-x годов, был в почете и даже состоял старшиной русской колонии. В Русский музей поступили как раз около этого времени из Эрмитажа бывшие некогда в растреллиевском дворце Бирона в Митаве два декоративных панно, из которых одно, "Цветы и фрукты", имело подпись: И.Фирсов. Хотя живопись панно и не похожа на живопись "Юного живописца", но это в достаточной степени объясняется различием установок в интимной жанровой картине и декоративном панно. Возможно, конечно, что был еще один Фирсов, которому и принадлежит панно. Название "Юный живописец" я дал картине потому, что оно точнее выражает тему.
Свободное копирование
