Совет Галереи уже функционировал. Я составил проект полной перевески на основе историко-художественной последовательности. Начиная с икон, через XVIII и XIX века, я шаг за шагом доводил живопись, скульптуру и графику до наших дней, по возможности без перебоев и перебежек. Я говорю "по возможности", ибо полностью избежать их было нельзя. Во-первых, этого не позволяло самое помещение Галереи, с ее закоулками и тупиками, мешавшими установлению четкой маршрутной циркуляции: чего стоил один пресловутый "аппендицит", как мы не слишком грамотно прозвали три нижних зала, ответвлявшихся от главной оси маршрута действительно наподобие аппендикса.
Но еще больше связывало все мои планы и проекты перевески категорическое требование думы, даже в ее наиболее прогрессивной части, бросить кость исступленным ревнителям "заветов незабвенного основателя Галереи". Циник Черногубов, для которого не было ничего "святого" и который не признавал никаких авторитетов, нещадно издевался над формулой "незабвенности", стоявшей все время поперек самого естественного, простого и логического решения очередного экспозиционного вопроса.
- Чтоб тебя разорвало - опять в "незабвенность" уперлись, - говорил он в таких случаях, хватаясь за голову.
Кость, брошенная сикофантам, заключалась в следующем. Они, вместе и во главе с Остроуховым, утверждали, что все картины, находившиеся в Галерее к моменту смерти Третьякова, не могут быть передвигаемы и перемещаемы: в этой части все должно оставаться в том виде, как было при «незабвенном». Напротив того, в залах, вновь выстроенных на месте его квартиры, в которых были к 1913 году сосредоточены все приобретения советов Галереи с 1900 по 1912 год, можно производить какие угодно перемещения.
Как я ни доказывал Н.И.Астрову, а затем и М.В.Челнокову, что не следует считаться с не по разуму усердными охранителями "незабвенной памяти", они, переговорив со своей группой, настаивали на необходимости бросить кость: надо было как-нибудь отделить в экспозиции залы Третьякова от зал, созданных Советом. Я просил дать мне несколько дней на размышление, после чего предложил компромиссную формулу: как ни мало это меня устраивало, какими путами это ни грозило связать в дальнейшем всю экспозицию, я готов был идти на разделение Галереи на собственно Третьяковскую и "третьяковскую" в кавычках, только под одним непременным условием, чтобы художники, хотя бы одно произведение которых было уже куплено самим Третьяковым, могли быть представлены в старых третьяковских залах и всеми новейшими своими картинами, приобретаемыми Советом. При этом условии в собрание П.М.Третьякова органически врастали весь старый и новый Левитан, весь Врубель, Серов, Рябушкин, тогда уже умершие, и там же окажутся Сомов, Бенуа, Рерих и много других художников. Мое предложение открывало какие-то заманчивые возможности, между тем как без этого компромисса дело было гиблым и экспозиция безнадежно проваливалась.
Компромисс был принят, и я приступил к генеральной перевеске, проведенной в течение 1914 и 1915 годов.
Само собой разумеется, что при этом компромиссе не могло быть и речи не только об идеальной, но даже о сносной развеске картин. Третьяков не раз очищал свое собрание от балласта, естественного в каждом нормально растущем музее. Он безжалостно удалял десятки и сотни вещей, когда-то представлявшихся ему нужными для Галереи, позднее же показавшихся излишними и лишь загружающими собрание. Этого права, являющегося единственно подлинным регулятором качества музея, мне не было дано. Можно было вносить только относительные улучшения в экспозицию.
Одним из самых неудачных в выставочном отношении был суриковский зал, где кроме картин Сурикова висели еще огромный холст Перова "Никита Пустосвят" и большой "Черный собор" Милорадовича. "Боярыня Морозова" совершенно пропадала в этом зале, так как от нее нельзя было отойти, а из соседнего репинского зала сквозь узкую дверь была видна только часть картины. Между тем суриковская картина не укладывалась ни на одной другой стене Галереи, почему была навсегда пригвождена именно к данной стене. Удалив все картины, кроме суриковских, я пробил на месте двери широкую арку, открыв вид на картину сквозь всю анфиладу зал. Она зажглась всеми своими радужными цветами.
Когда В.И.Суриков пришел к Галерею после новой повески, он, весело балагуря в присутствии собравшихся старейших служащих, отвесил мне земной поклон и со слезами на глазах обратился к ним со словами:
- Ведь вот в первый раз вижу свою картину: в квартире, где ее писал, не видал - в двух комнатах через дверь стояла, на выставке не видал - так скверно повесили, и в Галерее раньше не видал без отхода.
Одновременно надо было организовать дело инвентаризации Галереи и приступить к составлению ее каталога. Само собой разумеется, что мы вдвоем с Черногубовым этой работы осилить не могли, а Городская управа категорически отказывалась увеличить штаты Галереи хотя бы даже на одного хранителя.
Свободное копирование
