Началась страдная пора. Бенуа даже не подозревал, до какой степени был прав, говоря, что подвел меня. Не подвел, а убил. Я это понял не сразу, а лишь постепенно, по мере того, как помимо работы чисто редакторской должен был засесть за писание двух огромных томов истории архитектуры в России за последние два столетия.
Не знаю, как Бенуа представлял себе предстоявшую ему работу и как он думал за нее взяться. Все мы слыхали имена Растрелли, Кваренги, Камерона, Фельтена, Баженова, Старова, Воронихина, Захарова, Росси, знали приблизительно, что они строили в Петербурге, но эти знания опирались не на первоисточники, а на любительские книжки, воспоминания и устные рассказы, со слов отцов и дедов, петербургских старожилов. Петровская и Аннинская эпохи были при этом совершенно темны, не говоря уже о Москве, о которой просто ничего не было известно. Было от чего впасть в отчаяние.
Роясь в архиве Академии художеств, я брал оттуда только тот материал, который относился к живописи и отчасти к скульптуре, оставляя в стороне все, что касалось архитектуры. Первую обрабатывал для моей "Истории" Врангель, вторая была в опытных руках Бенуа, мастера своего дела. И вдруг оказалось, что я должен вновь окунуться в те же "дела президентские" и "дела пенсионеров", в "Репорты", донесения, прошения, во весь этот пыльный бумажный поток, мною уже однажды просмотренный от доски до доски. Да еще в Государственном архиве, да в сенатском, синодском, Министерстве Двора и т.д. и т.д. Но делать было нечего - пришлось засаживаться за ту же работу.
А одновременно приходилось заводить пространные дискуссии с отдельными авторами различных разделов, частью словесные, но в подавляющем числе случаев письменные, отнимавшие бездну времени. Нередко надо было исписывать целые фолианты, убеждая своего корреспондента в неправильности его установок, толкований и даже общего направления.
С самого начала уже непоправимо испортил дело киевский профессор Г.Г. Павлуцкий, написавший главу о владимиро-суздальской архитектуре, столь дилетантскую, что я решительно отказывался ее поместить, прося П.П. Покрышкина дать взамен ее другую. Он отказался, отговариваясь недосугом и краткостью времени. Издатель не мог ждать, ибо подписчик тоже не ждал, почему пришлось пустить эту ложку дегтя в книгу.
Не меньше крови испортил мне барон Николай Николаевич Врангель. Баловень петербургских светских гостиных, он давно бывал в кругу "Мира искусства", присматриваясь, учась, много читая, набивая глаза на старине. В гостиных его считали лучшим знатоком искусства в Петербурге, мы считали его отрадным явлением на фоне петербургских аристократических гостиных, заслуживающим поощрения. Понемногу он становился менее легкомысленным, начал разбираться в вопросах художественной атрибуции и в довершение всего у него обнаружилось несомненное литературное дарование. В 1903 году он уже организовал отличную выставку русских портретов XVIII и первой половины XIX века, выпустив к ней неплохой каталог, а помогая Дягилеву в устройстве выставки в Таврическом дворце, прекрасно усвоил весь ее подавляющий количеством и разнообразием материал. "Барон" пошел в гору, статьи его брали нарасхват. "У барона легкое перо", - говорили в Петербурге.
Первоначально я взялся за составление тома скульптуры, предполагая в дальнейшем поделить живопись пополам с Бенуа. Я исходил все подвалы дворцов и все кладбища в поисках скульптур забытых и полузабытых русских мастеров и снял при помощи штата фотографов множество статуй и бюстов, никому до тех пор не известных. Одновременно я работал в этом же направлении и в архивах. После неожиданного отказа Бенуа я отдал том скульптуры Врангелю, передав ему весь свой тогда уже богатый фотографический материал вместе с архивными выписками. Мы продолжали вместе наши обходы дворцов и дворцовых кладовых, составляя план книги и прорабатывая се отдельные главы. В Москву Врангель вообще не приезжал и скульптур, снятых мною здесь, никогда в оригиналах не видал. Я изложил ему свою точку зрения на "Историю", которая отнюдь не должна быть собранием биографий и не может быть просто справочником, а должна давать связное Повествование о судьбах искусства в разрезе его поступательного движения: Мления должны последовательно и логически вытекать одно из другого а группироваться вокруг центральной идеи - проблемы формы.
Но барон был легок и упрям. Он дал одни биографии, никак не вскрывающее эволюции русской скульптуры, не говорю уже со стороны социологически, ибо я сам был тогда плохим социологом, но и со стороны примитивнейшей смены формальных течений. Сколько я ни убеждал его в непригодности для истории этого типа литературы, он не хотел, да и не мог дать иного. Том пятый истории русского искусства" - "Историю скульптуры" - надо было заново переиздавать, на что я в скором времени и рассчитывал. Кроме того, и самый анализ скульптур, их оценка и критика носили характер легкого журнального фельетона, не идущего к данной задаче.
Преждевременная смерть Врангеля в начале войны дала повод к вознесению его на такой высокий пьедестал, о котором он при жизни и не мечтал.
Полностью справился зато со своей задачей Федор Федорович Горностаев, прямой антипод Врангеля, исследователь осторожный, избегавший обобщений, вдумчивый, серьезный, хотя и суховатый.
Я старался также не сходить с основной своей установки на проблему эволюции формы, успев выпустить III том петербургской архитектуры и первый выпуск IV тома - архитектуры Москвы.
Сравнительно благополучен вышел VI том, первый из трех предполагавшихся томов истории живописи, весь посвященный иконописи, хотя наши теперешние оценки и датировки не сходятся с теми, которые даны главным автором этого тома - Павлом Павловичем Муратовым.
"История" закончилась выходом 23-го выпуска. В мае 1915 года, во время немецких погромов в Москве, все клише и негативы, хранившиеся в магазине Кнебеля, в Петровских линиях, были уничтожены, ибо Кнебель был австрийским подданным. Издание не могло продолжаться. Я долгие месяцы не мог прийти в себя после этого ужасного события, не будучи в силах работать. Вместе с кнебелевскими погибло и несколько тысяч моих собственных негативов.
Кроме работы над "Историей" я за эти годы написал еще ряд исследований, напечатанных в "Старых годах", из которых лучшим считаю статью "Ранний Александровский классицизм и его французские источники", в которой впервые дана попытка разобраться в вопросе о происхождении стиля начала XIX века. Она появилась в летнем номере "Старых годов" за 1912 год. Статья вызвала много откликов за границей, особенно во Франции, откуда я получил ряд запросов по поводу роли и значения Леду в истории мировой архитектуры классической эпохи, до того никем не освещенных.
Свободное копирование
