Я кончал еще кое-какие мелочи в картине, когда в Дугино приехали Серов и Остроухое. Я не знал, что их сюда привлекло; они еще ни разу здесь не бывали. Мы с Мещериным повели их в мастерскую смотреть наши вещи. Я показал картину "Сирень и незабудки", очень понравившуюся обоим. Мне пришлось доказывать, чем она нехороша. Серов, нахмурившись, брякнул, обращаясь к Остроухову:
- Кокетничает.
Они не поверили моей искренности.
- А где у вас береза? - спросил Остроухов. Он имел в виду "Февральскую лазурь", тогда еще не имевшую этого названия. На выставке я ее назвал, в противовес "Белой зиме" - березе с грачиными гнездами, - "Голубой зимой", установив окончательное название только позднее.
Я вытащил картину из угла мастерской на свет. Они долго сидели молча, потом встали, чтобы посмотреть живопись вблизи.
- Небо лессировано? - спросил Серов.
- Все на лессировке построено.
Потом я узнал, что Серов уже на выставке всячески убеждал Остроухова, бывшего попечителем Галереи и председателем ее художественного совета, купить картину для Галереи, но тот упорно отказывался, говоря, что в России индийского неба не бывает и что эта вещь из русской живописи выпадает. Это была полушутливая-полусерьезная отговорка, ставшая мне известной благодаря нашему общему приятелю И.И.Трояновскому. Как бы то ни было, картина осталась у меня в мастерской вместе с "Утренним чаем", тогда как все остальные вещи были распроданы. Я не имел ничего против, считая, что две наиболее удачные и бесспорные вещи остались у меня на руках до лучших времен, но было все же досадно, что их-то и не поняли.
Из мастерской спустились к завтраку, и подвыпивший Остроухов, наклонясь к моему уху, спросил заплетающимся языком:
- Береза свободна?
- Свободна.
- Ну, так покупаем. По рукам. О цене после.
На другой день картина была уже в Третьяковской галерее, где очень выиграла в зале с верхним светом. Несколько времени спустя, будучи недоволен названием "Голубая зима", я просил назвать ее в каталоге "Февральская лазурь". Когда картина "Сирень и незабудки" была выставлена год спустя после «Цветов и фруктов на рояле», большинству художников она нравилась больше, чем эта последняя, в том числе и Остроухову, который убедил директора Русского музея графа Д.И.Толстого купить ее для музея.
Все остальные мои картины на выставке были тогда раскуплены, и она оставалась одна свободной. Меня не было в Петербурге, и секретарь выставки продал картину и даже успел получить деньги. Я света невзвидел, когда узнал об этом. Мне ни за что не хотелось, чтобы она висела в музее, вечным бельмом на глазу для меня. Однако сделать уже ничего нельзя было: картина была собственностью музея, то есть государственным достоянием. Как я ни убеждал Толстого дать мне возможность обменять эту вещь на другую, лучшую, - все было бесполезно, ибо все разбивалось о формальности. Только во время революции удалось добиться такого обмена, выгодного для двух музеев и устраивавшего меня.
После смерти Мещерина в 1906 году все собрание его картин перешло к его жене. Я тогда же взял с нее слово, что она никогда, ни при каких обстоятельствах, без моего ведома не продаст моих картин. До революции в этом у нее и не было надобности, но с революцией она явилась, и я снова неоднократно просил помнить мою просьбу. У Николая Васильевича было шесть-восемь моих вещей. Все они постепенно были ею проданы, без уведомления меня, хотя я готов был дать цену, более высокую, чем кто-либо другой. "Цветы и фрукты" были куплены Ярославским государственным музеем. И вот, наконец, значительно лучшая картина, чем "Сирень и незабудки", попадает в общегосударственный музейный фонд. Я тотчас же возбудил вопрос об обмене картинами между Русским музеем и Ярославлем; первый получал заведомо лучшую картину того же автора, второй получал картину "знаменитую", очень популярную, изданную в цветной открытке. Дело было сделано: "Сирень и незабудки" сейчас в Ярославле, вместе с "Инеем", "Цветы и фрукты на рояле" - в Русском музее.
"Цветы и фрукты" открыли собою серию натюрмортов - картин того особого сложного типа, который вскоре стал нарицательным для художника Грабаря. Вторым звеном в этой серии был "Утренний чай" - вещь еще более значительная во всех отношениях, чем первая, но вот третья автора решительно не удовлетворяла, и он дал себе слово написать еще не один натюрморт, чтобы выправить кривую этой натюрмортной эволюции.
А пока что я еще продолжал линию дивизионизма, написав "Карусель", скомбинированную мною по наброскам с натуры. Я подарил ее Мещерину, которому она понравилась. Я же был ею недоволен, не ценя ее ни тогда, ни потом.
Свободное копирование
