Я вдавался в подробности допросов только для того, чтобы показать, каким следователям поручается расследование политических дел и как жалко, не умно они его производят.
Никто из них не производит исследования беспристрастного, не предвзятого, как производит, например, исследования натуралист; вместо исследования прямо приступают к обвинениям и добиваются сознания. И Котляревский травил меня, чтобы вырвать сознание. И вот что из этого вышло. Навели справки в Ростове-на-Дону о Михайлове, и такой нашелся, но уже не в Ростове, а в Харькове. Приволокли беднягу в Петербург, посадили в предварительное, подвергли допросу, и, конечно, ничего не оказалось. Этот Михайлов маленький человечек, служивший в Харькове на железной дороге (Кольцов, вероятно, только нанимал у него квартиру). Вслед за Михайловым приехала в Петербург и его жена, просить, чтобы выпустили ее мужа на поруки. "Внесите пятьсот рублей, мы его выпустим", — говорит ей Котляревский. "Пятьсот рублей! Да я здесь отрезала и продала косу, чтобы что-нибудь есть, а вы спрашиваете пятьсот рублей", — ответила она, показав свои стриженые волосы. Продержали Михайлова неделю и выпустили без залога. На следующем допросе Котляревский и Жолкевич бранили мне Кольцова, который так "бессовестно" подвел Михайлова; точно Кольцов подвел его, а не глупая жандармская система, по которой, не разобрав сначала ничего, тащут всякого и сажают в тюрьму. Такого переполнения предварительного политическими арестантами не бывало еще никогда. Два этажа в мужском отделении (около ста камер) заняты постоянно; не успеет утром очиститься номер, уже к вечеру занято. Кроме предварительного, наполнена крепость. Это в Петербурге. А в Киеве, в Одессе, в Москве, в Варшаве свои аресты и свои суды. Говорят, что в нынешнюю осень выслано из Петербурга более шестисот человек "неблагонадежных". Это делается по простому, ничем не мотивированному подозрению или по доносу шпиона. Жандармский офицер, который возил меня к допросу, рассказывал мне, что ему было очень жаль одной девушки, которую арестовали без всякой причины, но на другой же день и выпустили. Сами жандармы видят, что арестовывают напрасно, и все-таки арестуют. Попав в омут допросов и в предварительное, я чувствовал, что в этом омуте возможно всякое насилие, всякая несправедливость и бесполезно искать какой-либо правды. Сами прокуроры и жандармы не больше как такие же жертвы системы, которой они служат. Кто раз попал в это колесо, будет вертеться в нем, как белка, без конца. Раз я говорю Котляревскому: "Как же вы обвиняете меня по двести пятидесятой статье, разве я к ней подхожу?" — "Да нет другой", — отвечает мне Котляревский. И у человека при этом ответе не шевельнулось никакое чувство, не явилась никакая мысль. По системе, я должен быть арестован, а уже закон подбирается потом, какой подойдет. Так со мной поступили и в первый раз, когда военный суд приговорил к лишению мундира, пенсии и ссылке, применяясь к 32 ст. положения о дисциплинарных взысканиях.
В Вологде, когда я жил в ней, судили рядового Степанова, будто бы ударившего офицера в кабаке. Ударил не Степанов, а другой. Адъютант полка, рассказывавший мне этот случай, возмущался несправедливостью обвинения, но в качестве члена суда все-таки подписался под смертным приговором невинному. Вот что делает эта несчастная правительственная система с людьми, которые могли быть порядочными и честными (Котляревский, Жолкевич, Богданович и другие прокуроры, которых я видел в предварительном и в жандармском управлении, в обыкновенных отношениях, несомненно, порядочные люди). Но, чтобы существовать, люди эти идут на службу правительству и превращаются в бездушное орудие правительственного произвола, против которого они и сами протестуют. На одном из допросов Котляревский говорит мне, что не считает запрещение "Отечественных записок" правильным, — можно преследовать людей, подвергать взысканию их, а не печатный орган. (Вероятно, он хотел сказать, что с "Делом" они поступают справедливее, потому что, не запрещая журнала, посадили в тюрьму почти всю его редакцию.) Я ответил ему, что всякий журнал составляют лица, и, преследуя лиц, преследуют журнал. При этом же разговоре я заметил Котляревскому, что преследование "Дела" начал Плеве (директор департамента полиции) и что он отлично знал, что с арестом Станюковича и меня и с удалением Острогорского "Дело" остановится. На это Котляревский мне ответил: "Поверьте, что ни Плеве, ни я в этом деле не можем ничего ни изменить, ни сделать — это началось не от нас" (следовало понять, что от гр. Толстого). Но несомненно и то, что и Плеве и Котляревский отлично знали, что стоит только сделать жандармский обыск, чтобы опять найти какой-нибудь обвиняющий лоскутокт а затем подвести обвинение под 250 ст. (потому что другой нет) и посадить человека в тюрьму. Даже срок заключения предрешается административным произволом. По крайней мере, так было со мной.
Свободное копирование
