У Жолкевича был странный ум, пригодный для мелкой, подробной работы, но совсем неспособный различать важное от неважного, существенное от несущественного. Это свойство ума Жолкевича, вероятно, знал хорошо и Котляревский, потому что поручал ему или предварительные, подготовительные допросы, или последующую подчистку и пополнение пропусков, а главные допросы брал на себя.
Порядок допроса был обыкновенно такой. Вхожу к Жолкевичу, и на моем месте уже лежит допросный лист с заголовками, что "допрос обвиняемому Николаю Васильевичу Шелгунову производил следователь подполковник Жолкевич (он очень гордился тем, что следователь) при товарище прокурора судебной палаты Котляревском". Начинались мелочи, или в разъяснение предыдущих показаний, или новые; затем в середине допроса входил Котляревский и давал мне генеральное сражение.
Котляревский не был мучителем, но в нем зато был сильный охотничий инстинкт; если Богданович бил обухом по голове, Жолкевич — пытал и тянул жилы, то Котляревский травил. Хохол с мягкими, вкрадчивыми манерами, образованный, начитанный, а главное, умный, Котляревский не придавал значения мелочам и бил в точку. Он тоже приступил к допросу предвзято, но, как мастер своего дела и генерал от прокуратуры, мерил не вершками, подобно Жолкевичу, а большими саженями. Он нюхом понял, что ни в какой "политике" или "сношениях" обвинить меня нельзя, и ненужных этого рода вопросов мне не делал. Центр тяжести обвинения он видел (и это было правильно) в моем сношении с нелегальным человеком; и все свои допросы сосредоточил на получении от меня показаний, когда я познакомился с Кольцовым, знал ли я, что он Тихомиров и скрывается под вымышленными именами от преследования правительства. Это и был единственный пункт, за который я мог быть подвергнут ответственности (конечно, только по соображениям администрации, а не по суду и не по закону).
На главном допросе, когда должен был выясниться этот главный пункт, Котляревский прибегнул к своему обычному приему — логической травле. Между прочими поличными было арестовано у Станюковича мое письмо к нему, отправленное мною в дополнение к телеграмме. Письмо начиналось так: "Михайлов просит" — и т. д. Мне помнилось, что Кольцов в письме ко мне о деньгах подписался "Михайлов", в то же время он просил и выслать деньги на имя Михайлова. Вот на этом-то Михайлове и вертелись все комбинации допроса. "Получив письмо с подписью Михайлова, вы, конечно, не могли не обратить на нее внимания", "зная же ранее, что Тихомиров называется то Каратаевым, то Кольцовым, вы не могли не видеть в этом желания скрыть свое имя", "следовательно, не могли не догадываться, что должна же быть для этого причина"^ "а если есть причины и человек является к вам под разными фамилиями, то самая перемена фамилии уже обнаруживает его нелегальность"; "поэтому вы не могли не подумать, что Кольцов человек нелегальный, и цели, конечно, его знали", "если же вызнали, что Кольцов нелегальный, вам не могла не быть известной его фамилия", "зная же, что это Тихомиров, вы, конечно, знали, в чем его вина перед правительством". Вот в каком сорте были вопросы Котляревского, которыми он меня прижимал и в действительности прижал к стене. Уверять, что я не знал о нелегальности Кольцова, было бы глупо. Но Котляревского не удовлетворило и это. Он хотел еще определить, когда я узнал об этом. Мне же этот вопрос казался праздным. Котляревский, однако, знал, что он делал. Кольцов считался членом Исполнительного комитета и соучастником (совещательным) в убийстве императора Александра. Сношения с таким лицом, даже литературные, имели уже совсем иной оттенок, и вот почему Котляревский добивался определить, когда именно я узнал, что Кольцов есть Тихомиров.
Свободное копирование
