При допросах мне пришлось не раз убедиться в крайней умственной ограниченности жандармов и прокуроров. Они, конечно, могут быть и умными людьми в чем-нибудь другом, по как следователям им просто недостает школы. К каждому обвиняемому они приступают с готовым мнением, и, если это мнение не подкрепляется, они подозревают обвиняемого в запирательстве и тогда пускают в ход угрозы и даже пытку. Я не преувеличиваю. Кривенко, ответы которого им не нравились, они перевели из дома предварительного заключения в крепость, где и казематы сырые, и кормят из котла, так что человек или болеет, или впадает в истощение сил. Ваничку (фамилию не помню, это был четвертый метальщик) обессилило до того крепостное заключение, что его перевели в лазарет предварительного заключения, где его поправляли пять месяцев, чтобы он мог отправиться в путь (на двадцать лет в каторгу). Это мне рассказывал фельдшер дома предварительного заключения. Капитан Иванов, сменивший Судейкина, до того бесится при допросах, если отвечают не то, чего ему хочется, что при допросе, кажется, того же Кривенко рванул себя от нетерпения за борты сюртука с такою силою, что разорвал часовую цепочку. Это уже просто неприлично во всяких отношениях. По нашему делу были приглашены для допроса (как свидетели) Павленков и Благосветлова, Павленков по поводу каких-то статей Кольцова (Тихомирова), а Благосветлова, чтобы получить от нее конторские книги за 1881 год (мое редакторство). Но когда Павленков и Благосветлова обнаружили некоторую несговорчивость, то Богданович так на них раскричался, что Благосветлова заплакала. Если так обращаются с свидетелями, то, уж конечно, с обвиняемыми церемонятся еще меньше. Со мною, впрочем, обращались с очень изысканной вежливостию, которой вообще отличаются жандармы старого типа. Говорят, по инструкции, составленной еще при Бенкендорфе, жандармы должны уподобляться по кротости первым христианам. Жандарм должен сносить безответно не только брань и ругательства, но даже и побои. Жандармы нового типа этой инструкции, должно быть, не знают, по крайней мере капитан Иванов, составивший себе репутацию зверя. Зато Жолкевич был безукоризнен: мало того, что при допросах он потчевал меня чаем и всегда спрашивал меня, каких я желаю булок, но раз, обещая продержать меня больше обыкновенного, послал даже в трактир за обедом. Когда, в начале знакомства, я отказывался от чая, Жолкевич мне говорил несколько раз: "Ведь это чай мой".
Прошло ровно двадцать лет, как явились "Судебные уставы", а с ними прокуроры и следователи, а между тем нет людей, которые бы умели вести следствие. Если так плохи следователи по политическим делам, для которых, конечно, назначают лучших людей, то чего же нужно ждать от обыкновенных следователей. Мне пришлось иметь дело с тремя следователями: Богдановичем, Жолкевичем и товарищем прокурора судебной палаты Котляревским. Богданович был следователь грубый, и допросы его топорные. Он бросает прямо в лицо обвинением, вроде вопроса, который я уже приводил: "Какие у вас были сношения?" — и если не получает утвердительного ответа, то пускает в ход насилие. Жолкевич, постоянно вежливый и не изменяющий себе, винтит душу, как инквизитор, точно запускает в вас пробочник. Вопросы его были всегда мелочные и крайне назойливые. Как привяжется к одному, так он не отстанет, пока не измучит и себя и меня. Так он допытывался, как я познакомился с Кольцовым, какие у нас были отношения. Отношений не было никаких (в том смысле, как думал Жолкевич), а познакомился очень просто: пришел Кольцов ко мне, и только. О чем тут писать? Но Жолкевичу было желательно получить нечто систематическое, вроде "Истории Государства Российского", и на нескольких допросах он приставал ко мне, чтобы я изложил подробно, как познакомился с Кольцовым и какие были у нас отношения, но так я этого и не написал. В другой раз он пристал ко мне с петербургским адресом Кольцова.
— Я не знал его адреса.
— Быть не может, чтобы вы не знали.
— Нет, не знал, да и знать было незачем.
— Ну полноте, может ли быть, чтобы в редакции не знали адреса сотрудника? Я очень хорошо знаю редакционные порядки (ничего он в них не знает); бывает нужно поговорить, изменить что-нибудь (1 сл. нрзб.), послать книжку, отправить журнал; адрес должен быть известен.
— И мы все-таки не знали его адреса, да и сношений у нас не было таких, чтобы нужно было знать его адрес; статьи он приносил сам, книжки журнала и деньги получал в конторе. Наконец, он жил в Петербурге только наездом. Если есть его адрес, то он должен быть в редакционной книге адресов. (Я очень хорошо знал, что адреса Кольцова в книге нет, и это также хорошо знал и Жолкевич.)
— Не поверю, чтобы вам не был известен его адрес, — опять винтил Жолкевич.— Если бы вы сказали его, это очень бы ускорило окончание вашего дела, а теперь я все-таки его узнаю, но только вы заставите меня обратиться к подвальной аристократии, а мне бы не хотелось в литературном деле, где только показания литераторов и образованных людей, примешивать показания мужиков.
— Что это за подвальная аристократия?
— Старшие дворники.
Но увы! Я все-таки не мог удовлетворить желание Жолкевича, потому что действительно никогда не знал адреса Кольцова.
Свободное копирование
