С теми же личными основаниями, но с иными душевными подробностями был Р. Это был тоже крайний личник и барин, но с большим практическим тактом и с более гибким умом, чем Т. и К. В Р. не чувствовалось ничего фанатического, прямолинейности в нем не было, моральными проповедями он не занимался, и человек был общежительный. Но в то же время в Р. не было и той идейности, бессознательным олицетворением которой являлись К. и Т.
Сами по себе, то есть по развитию и умственным средствам, К. и Т. не были идейными людьми. К. был практик, исполнитель, хозяин — и только. В отвлеченности и обобщения он не пускался, к "теориям" не имел склонности, а любил заниматься насущными делами и к ним только и чувствовал влечение. И тем не менее этот самый К. своею жизнию, повседневным поведением изображал уже очень точную идею. Эгоист, по-видимому, до мозга костей, человек, для которого все имело интерес лишь настолько, насколько это связывалось с ним, человек, отдавшийся весь мелочам сельского хозяйства и зарывшийся в черноземе, он был все-таки носителем идеи. Он страстно любил землю, именно вот этот самый чернозем, который ему принадлежал и в который он зарылся. Он считал земледелие своим человеческим и гражданским долгом; он был хозяином не ради одних доходов, а еще и потому, что земледелие дает человеку положение, создает его достоинство, сообщает ему силу, независимость, отводит ему место в природе. Уж одной своею любовью к земле и тем, что он делал для нее ради этой любви, К. сам собою являлся прогрессивною идеей.
Т. тоже изображал из себя идею. Несмотря на свою бестактность и неумелость, несмотря на всю личность своего поведения, он служил и работал для свободы и независимости человеческого "я", хотя средства для того выбрал и неудачные. Всю свою жизнь он потратил на проповеди о достоинстве личности, состарелся на этом, истратил на это все свои силы и, действуя, по-видимому, частно, лично для себя, действовал все-таки в общем направлении. И в К. и в Т. было много аристократизма, излишне приподнятого личного чувства, самовозвеличивания и самообожания, и обыкновенных людей они не считали себе ровней. Но за всем этим вы чувствовали в этих людях как бы совсем не зависевшую от их личного "я" идею общего блага, помимо их воли выражавшуюся в известных результатах, которые все-таки создавали они. От этих людей, несмотря на их жесткую внешность, веяло теплом, и они принадлежали к числу таких людей, которые лично производят далеко не влекущее впечатление, а когда от них отойдешь, когда глядишь на них издали и освободишься от их личного впечатления, то чувствуешь их свет и тепло и научаешься их любить и ценить.
В К. и Т. все их достоинства происходили от их недостатков (а может быть, и наоборот — их недостатки от их достоинств), и они вышли моралистами, потому что слишком высоко ценили себя, считали себя непогрешимыми и слишком любовно относились к каждому своему действию и к каждой своей привычке; им казалось даже совсем непонятным, чтобы люди могли поступать как следует, не поступая, как они. На К. и Т. было до очевидности ясно, насколько морализм не может быть руководящим общественным принципом, потому что он ведет лишь к перенесению крепостных привычек в нравственную и умственную область, к подавлению лица лицом и к непризнанию в людях равного достоинства.
Свободное копирование
