Знал я еще один любопытный характер, и тоже с непомерно развитым чувством личности. В Т. было много общего с К., но он был много проще, однопредметнее и понятнее. Их общее заключалось в приподнятой оценке себя, в безграничной гордыне, в беспричинном внутреннем убеждении, что они лучше, так, просто сами по себе, по природе и по наследственности. Т., впрочем, считая себя человеком шестидесятых годов, не мог, разумеется, гордиться своим родом, но он гордился своим отцом, генералом, любил говорить о его стойкости, честности и неподкупности и хотел дать понять, что все эти качества он унаследовал.
Во всей фигуре Т., в его малейшем, движении все говорило, как он высоко себя ценит. Голову он нес не только высоко, но даже закидывал назад; он часто встряхивал волосами с каким-то вызывающим видом, держал себя уверенно, с спокойным достоинством, и в каждом движении его крупного, прямого и, от излишнего вытягивания себя, как бы выгнутого назад тела чувствовалось полнейшее самоудовлетворение. Походка у него была медленная, твердая, покачивающаяся, самодовольная; все нутро его как будто пело, и в каждой складке его лица прорывалось скрытое довольство.
Т. считал себя интеллигентом и борцом за свободу и достоинство личности, но в нем были настолько сильны крепостные привычки, в которых он вырос, и в него так въелась привычка повелевать и командовать еще в доме отца денщиками и вестовыми, что проповеди о свободе личности он применял только к себе, а затем давил всех своим авторитетом и непогрешимостью. Это был истинный нравственный деспот, так сказать, нравственный крепостник, сам создавший себе право говорить каждому то, что он называл "правдой".
Если бы он был священник, то весьма вероятно, что из него вышел бы хороший моралист-проповедник; если бы он принялся за изобличение общественных зол, из него, может быть, выработался бы хороший публицист; но он вздумал исправлять отдельных людей и поучать честности и. достоинству только своих знакомых и родных, и из него вышел лишь несносный человек, мешавшийся не в свое дело. Привычка возиться с отдельными людьми и следить за их повседневными поступками и взаимными отношениями сделала то, что он зарылся совсем в мелочах, обабился, перестал различать серьезное от пустого, общественное от частного и опустился почти до дрязг и сплетен.
Перечень людских недостатков, которые он преследовал, был довольно обширен. Он корил легкомыслие, праздность, барство, суетность, бесчестность, лживость (ее особенно), слабохарактерность, вообще — все те недостатки, которыми, как он говорил, напретило ему крепостное общество еще в молодости и устранением которых только и могла создаться честная и энергичная личность, в которой нуждалась Россия. Это была теория личного прогресса, пропагандированию которой ом себя и посвятил.
Привычка к поучениям сообщила ему менторский тон и поставила его в противоречие с самим собою. С одной стороны, он был человек как все и тянулся к людям как равный; с другой — он чувствовал, что он все-таки не как все и стоит головой выше. Являясь в общество, он обыкновенно занимал наблюдательный пост (в особенности если были незнакомые), молчал, всех выглядывал и высматривал, точно следил за каждым (он и действительно следил), и подавлял всех своей крупной, подтянутой фигурой. Лишенный всякой упругости и эластичности мысли, он давил своим неповоротливым умственным деспотизмом и как бы подтягивал всех к себе. Он судил всех только по своей совести, и я помню, как он был изумлен, когда я ему сказал, что справедливость только в том и заключается, чтобы уметь понимать ближнего и судить его по его совести. Т., конечно, был прав, что должна же быть на свете и общая совесть, но он был неправ, считая этой общей совестью лишь свою собственную.
Свободное копирование
