В К., точно в какой-нибудь геологической породе, можно было наблюдать разные напластования, принадлежавшие разным эпохам. В нем было, собственно, три "я": одно — естественное, натуральное, с которым К. родился, "я" с добрыми инстинктами, с хорошими наследственными чувствами, вообще с общественными задатками и наклонностями. Другое "я" было создано в нем воспитательными влияниями и состояло исключительно из разных привычек, положительных и отрицательных. Первые из них годились для общежития, а вторые совсем для него не годились. Наконец третье "я", зрелое и сознательное, вышло наружу уже в последний период жизни К., в эпоху освобождения; его создало частью чтение, а большею частью — новые отношения и земская служба.
Эти три "я" в К. не сливались и не могли слиться в одно целое. Крепостные привычки действовали в нем с силой инстинкта, толкавшего его в одну сторону, а идеи и понятия, принятые им после освобождения, заставляли поступать совсем по-другому. И вот получилась непримиримая двойственность и шаткость в поведении и мыслях. Я не скажу, чтобы К. поступал одним образом, а рассуждал другим (что так обыкновенно у теперешних переходных людей), но он часто рассуждал двойственно. Иногда в нем так и слышался крепостник, но довольно было даже самого легкого возражения, чтобы К. поправился и начал высказывать правильные мысли. В К. было очень сильно чувство стыда, он искал одобрения и похвалы, дорожил общественным мнением и, как добрый человек, был склонен к добру. Поэтому в выборе между справедливым и несправедливым он всегда склонялся к справедливому.
И тем не менее ветхий человек, именно тот человек, который заключался в его, привычках "стоицизма", самоурезывания и лишения, имел над ним большую умственную власть и, перенесенный в общественную деятельность, приносил свои плоды. Стоицизм этого ветхого человека не был тем стоицизмом, который мы знаем как философскую систему древних. Стоицизм древних был продуктом гордого сознания не смиряющегося человеческого духа. Древние стоики учили, что в мире глупцов, наслаждающихся жизнью, истинно свободен только тот, кто постигнет все ничтожество внешних благ. Известен ответ Диогена Александру Македонскому; глупые придворные засмеялись, но Александр понял Диогена. Конечно, этот стоицизм не давал бедным ничего, кроме нравственного удовлетворения, но зато он возвышал человеческое достоинство бедняка. Если знатные и богатые кичатся своими богатствами, то бедные, незнатные должны искать удовлетворения в гордом сознании своего нравственного достоинства и в презрении к суетности и тщеславию богачей. Но стоицизм, в привычках и понятиях которого вырос К., учил совсем не этому. Это был тот же стоицизм, которому поучал и Достоевский. Древний стоицизм вырос из гордого сознания, человеческого величия, тогда как стоицизм, который внушили К., вырос из сознания человеческой малости. Первый стоицизм был поэтому учением общественным, второй — противуобщественным. Один протестовал, другой смирялся; один уравновешивал, другой еще больше нарушал равновесие. Для первого — человек был частью природы, имеющею в ней свою долю счастья, для второго — человек является лишь механическим, исполнительным орудием чего-то и должен был этому "чему-то" служить. И К., выросший в привычках этого умаляющего стоицизма, превращал работника чуть не в раба его труда, точно труд был его вечным проклятием. Очевидно, что идея такого стоицизма не имела ничего общего со стоицизмом свободного грека и была применением к гражданскому общежитию аскетического смиреномудрия, самоумаления и добровольного поста. К. до того привык смотреть всегда в сторону умаления, что лишение стало для него аршином, которым он мерил благосостояние. Бессилие и бедность он сравнивал не с силой и богатством, а с большею бедностью и даже с нуждой. Он совершенно серьезно уверял, что русский мужик вовсе не так беден: есть у него изба, хлеб, корова, огород, сыт он и одет — чего же ему еще нужно? По словам К., ни одна русская губерния не могла жаловаться на свое положение, потому что во всякой другой губернии живут так же. Очень может быть, что и в таком рассуждении сказывалась практичность К-, Думавшего, что неблагоразумно питать неудовольствие, когда ничего не поделаешь, но еще больше, как кажется, сказывался тут "аскетизм" и убеждение, что мужику больше и не нужно.
Свободное копирование
