В доме он не считал себя хозяином, хотя ему было очень приятно, если ему оказывали исключительное внимание; но вне дома, в хозяйстве, он держал себя абсолютным владыкой и никакого постороннего вмешательства или разделения власти не допускал. Он был абсолютист и по привычкам воспитания, и по убеждению, и если допускал двоевластие в доме, то смотрел на это как на добровольную уступку, собственно для облегчения своей власти и в ее же интересах. В принципе же ему принадлежало первое место повсюду, и дом, семья были лишь видоизменением его "я", узаконенным его выражением, усложненною формой, усиливавшею и возвышавшею его достоинство и сообщавшею его "я" законченность и определенное положение в жизни.
Семейное чувство было в нем сильно, но тоже только потому, что семья была лишь его придатком, создавшим его дом, а "дом" — значило продолжение его рода, дальнейшее продолжение его самого. Вообще родовое чувство было развито в нем очень сильно, и оно придавало ему особенную цену в его собственных глазах. Другие его личные качества, умственные или нравственные, при сравнении с подобными же качествами других людей, могли еще возбуждать сомнение, хотя при сравнении себя с другими он, как и большинство людей с приподнятым личным чувством, гораздо легче замечал то, что было меньше его, чем то, что было больше, а потому сравнение всегда оказывалось в его пользу; но относительно его родовитости никаких сомнений быть не могло, достоинство его происхождения и его улучшенной породы (он был обыкновенный, не титулованный дворянин) было для него настолько же несомненно, насколько несомненно, что утучненный чернозем лучше тощего песка.
И в то же время этот горделивый своим происхождением человек имел все привычки мужика и был настоящим омужичившимся барином. Деревня была его стихией; он не только любил землю, но и весь смысл жизни исчезал для него вне земли. Он только и жил полною жизнью среди своих полей, яблонь, пчел, коров, свиней. Каждое свое животное он знал, знал его прав и характер, каждому он давал имя и обращался с коровами и свиньями гораздо ласковее, чем с людьми. Он гладил и похлопывал с нежностью коров, чесал свиней за ушами, очищал им носы от грязи и был совершенно счастлив, когда на его ласки животные отвечали ласками.
Деревня наложила на него ту же печать, как и на мужика, дала ему ту же практичность, то же здравомыслие, то же понимание только возможного и осуществимого. Поэтому он считал непроизводительным все то, что не давало непосредственного практического результата. Дороги у него были грязные, даже в его усадьбе нельзя было пройти никуда без высоких сапогов, совершенно как в мужицком дворе, постройки у него были тоже мужицкие, везде дуло и текло; вообще ни внешние удобства, ни чистота для него не существовали, и не было у него в них никакой потребности.
И его "аскетизм", его урезывание себя во всем, его нечувствительность к потребностям и даже к человеческим страданиям получали в деревне смысл. В нем, как и в мужике, недоставало многих чувств и понятий, которым самою практикой деревенской жизни не приготовлено никакого места. Ну, что поделает мужик и не мужик со всеми деревенскими, болеющими то "лихоманкой", то "нутром", то "сердцем", то "всем", то порубившими себе руки или ноги, то изуродованными разными опухолями? Или что поделает с ежегодными погорельцами, с нуждой, отправляющейся в "кусочки", или из года в год просящей у вас хлеба и семян? В этом отношении деревня вырабатывает всех одинаково; выработала она и К. "Помогай себе сам, потому что другой тебе не поможет", — сделалось его теоретическим выводом из деревенской действительности. Иногда его рассуждения на подобные темы могли казаться просто жестокими, но он жесток не был, а только жалостливые разговоры считал пустыми словами, потому что из них ничего не выходит.
Мужика он ставил невысоко и его словам и обещаниям не верил. Этому научили его практические деревенские отношения и сношения с торгующим и промышленным людом. Первое время деревенская "нечестность" волновала К.; он возмущался, что люди не держат слова, что на них нельзя положиться, что они думают только о себе. Но потом он понял, что мужицкий "эгоизм" происходит от того, что мужик и не может глядеть дальше своей личной нужды и сегодняшнего дня. И вот К. не то чтоб уж совсем примирился с подобными фактами, но он их заметил, объяснил себе их истинную сущность и затем стал держать себя настороже, не доверяя ни торговцу, ни мужику.
Свободное копирование
