Исполнительность К. была очень прямолинейной и превращалась в нем даже в искусство для искусства. Вообще корпус выработал в нем в совершенстве исполнительный орган и в то же время не вложил в К. идеи порядка. Это было заметно на всем его хозяйстве и во всем его домашнем обиходе. Его комната, например, была настоящей кучей Плюшкина (он сам называл ее так): гвозди, книги, бумаги, жестянки с красками и лаком, скипидар, веревки, ломаное железо, свертки старых обоев были перемешаны у него в живописном беспорядке, а письменный стол его был буквально загроможден бог знает чем. И ему было решительно некогда устроить у себя порядок, потому что он спешил что-то сделать и вечно суетился. Это была просто дурная корпусная привычка, потому что в корпусе все делалось по часам и всегда нужно было торопиться, чтобы успеть.
Привычка к исполнительности как бы совсем уничтожила в нем работу критической мысли. А между тем К. был человек положительно неглупый, а иногда даже излишне головной и холодно рассудочный. Мне даже казалось, что эта холодная рассудочность создалась в нем привычкой исполнительности. Для него человек исчезал в исполнителе. Он никогда не справлялся: сыт ли, одет ли человек, сколько у него сил, что и как на душе. Все живое, человеческое было для него как бы посторонним и к делу не относящимся. Требовалось только исполнение, и точное исполнение. Поэтому к слабосильным или болезненным людям он относился без участия, и вовсе не потому, чтобы в нем не было жалостливости, а только потому, что слабый и болезненный сделает менее сильного и здорового. Вообще человек с его нуждами, потребностями и желаниями для него как бы не существовал, человек был для него лишь механическим, исполнительным орудием чего-то, а в чем заключалось или должно было заключаться это "что-то", воспитание ему не открыло.
Может быть, он не обращал внимания на чужие нужды и потребности еще и по другой причине. В самоограничении, самопожертвовании, лишениях, перенесении трудностей он видел силу и проникался к ней инстинктивным уважением, а усложненные потребности и наклонности к материальным удобствам казались ему слабостию и вызывали в нем чувство пренебрежения. Вообще он высоко ставил физическое мужество. Если бы такое тяготение к ограничениям нужд и потребностей доходило в нем до сознательного стоицизма, то это было бы целое мировоззрение, но дело так далеко не шло. Его стоицизм был скорее зачаточным ощущением и сводился к представлению о молодцеватости, которое он высоко ценил в других и развил привычкою в себе. В нем самом инстинкт и привычка к самоограничению и лишению доходили даже до смешного. Если ему представлялся выбор между удобством и неудобством, излишеством или лишением, он непременно выбирал неудобство и лишение. Имея рессорный экипаж, он никогда в нем не ездил; отправляясь рано утром в дорогу, он никогда не пил чаю и не закусывал, чтобы быть налегке; в холодную осеннюю погоду он отправлялся в путь в летнем пальто, точно он совершал военный переход, в котором все лишнее было бы помехой; в дороге он питался только хлебом и чаем; приезжая в город, например в Петербург, он держал себя тоже впроголодь, на чае и белом хлебе; он всегда ходил пешком и совершал иногда поистине суворовские переходы. Подобным "стоицизмом" и насмешками над "изнеженностию" он, особенно в молодежи, вызывал к себе почтительное изумление.
Тяготение к лишениям, в сторону минусов, а не плюсов, доходило в нем почти до самомучительства. Он, конечно, не мог сравняться в этом отношении с Достоевским, находившим наслаждение в зубной боли; но страдательное положение было для него настолько обычным, что он оставался к нему совершенно пассивным и не делал ничего, чтобы из него выйти. Надо было, чтобы зубная боль промучила его дня три, чтобы на четвертый он решился прибегнуть к какому-нибудь средству. "Пройдет!" — говаривал он обыкновенно, и в большинстве случаев действительно проходило. По отношению к другим он держался того же правила.
Он был, по-видимому, уступчив и деликатен, но в то же время мог внезапно переменить тон и держать себя не только повелительно, но даже резко и грубо, если б ему показалось, что его властительское достоинство чем-нибудь нарушено. Иногда он принимал генеральский тон, и без всяких поводов, а просто так — не то по забывчивости, не то по внезапно явившемуся настроению или потому, что его кто-нибудь рассердил.
Свободное копирование
