——-
То, что сейчас я говорил, относится к 1851 году. Прошло ровно десять лет, свершилось освобождение, экономический строй изменился, а с ним исчез, как думали, крепостной строй жизни. Теперь и прежние люди стали как бы совсем иными, явились у них иные дела, а с иными делами пошли и другие мысли, возникли иные стремления и явились даже общественные идеалы.
Особенно резко обнаружилась новая разница в росте людей. Былые крупные люди, наводившие такой страх, теперь этого страха не наводили и сразу стали гораздо меньше; а те, кто их так боялся, бояться перестали и сразу стали гораздо больше. Люди, лишившись власти друг над другом, не только сравнялись в правах, но стали равнее и умственно.
Прежней крепостной России ни думать, ни знать что-нибудь не было причины. Теперь же, только готовясь к освобождению, Россия в пять лет передумала и перечитала столько, что сразу ушла на тысячу лет вперед. Я знаю, что на аптекарских весах не свесить знаний, мыслей и идей и что нет календаря, которым бы можно было определить умственную зрелость страны годами. Но несомненно, что если народу приходится перестраивать свой быт и ради этого нужно думать и знать, то он развивает в себе внезапно такую громадную умственную силу, умственное движение обнимает такую массу людей, что страна сразу поднимается на небывалую интеллигентную высоту и легко разрешает самые трудные и запутанные общественные задачи. Так это и случилось в период освобождения. Теперь думающий и читающий человек перестал быть редкостью, как это было в крепостное время, да и думать ему пришлось о таких вопросах, которым прежде он не знал и названия. Все стали умнее, все стали умственно больше, выделиться из этой массы умственно выросших людей прежним крупным людям было уже нечем, потому что они стали толпой, а чтобы стать выше новой умственной толпы, требовался уж и совсем другой рост, какого прежде не бывало. Только в этом и причина, что новые поколения кажутся мельче. Люди стали меньше потому, что сделались больше.
Но не одно освобождение сблизило людей и изменило их величину — помогло этому и усилившееся сношение, помогли железные дороги, пароходы, даже конки. Прежде военный генерал был совсем большая и почти недоступная особа, с трепетом, бывало, встретишь его на улице и отдаешь честь с боязнью, чтобы не нашел каких-нибудь нарушений или отступлений от формы. Я помню, как на Сергиевской встретил раз великого князя Михаила Павловича. Улица была почти пуста. Избегнуть встречи было невозможно. Я незаметно, под шинелью спрятал цепочку от часов, провел по всем пуговицам, вообще привел себя в порядок и, остановившись за четыре шага, сбросил шинель с правого плеча и приложил руку к шляпе. Сбрасывая шинель, я старательно закрыл ею ноги, чтобы их совсем не было видно; сделал я это по чувству страха — так, на всякий случай, все безопаснее. Великий князь, поравнявшись со мной, осмотрел меня с ног до головы, отдал честь и прошел мимо. Я даже не помнил себя от радости, что все кончилось так хорошо, и был особенно доволен, что ловко спрятал ноги.
Бывали и генералы такие же строгие, с которыми страшно было встретиться на улице, а теперь с этим же самым страшным генералом усядешься рядом в конке и ничего не боишься. Министра Киселева я видел в десять лет всего два раза, а сменившего его Муравьева мог видеть каждый день, если б это было нужно. В "Гражданине" есть теперь даже особая рубрика: "Приемные дни у гг. министров". Когда после дела М. Л. Михайлова меня назначили на службу в Астрахань и я подал в отставку, то товарищ министра А. А. Зеленый (военный генерал) призвал меня к себе, усадил в гостиной в кресло и убеждал (именно убеждал) ехать в Астрахань и не ездить в Сибирь, куда я ему сказал, что хочу ехать. Товарища же министра Киселева, Гамалея, я видел во всю свою службу только раз, да и то по случаю необычайной командировки.
Прежде солдаты обегали Невский проспект, боясь беспрестанных встреч с офицерами, потому что перед каждым офицером следовало остановиться, снять шапку и вытянуться. Теперь же и солдаты стали ходить по Невскому бестрепетно. В провинции, в деревне, повсюду явились подобные же упрощенные отношения. Былой помещик совсем не говорил с мужиком, а только посылал ему приказания через старосту или бурмистра, теперешний же стал входить с ним в непосредственные сношения, сам нанимает его на работы, сам продает или покупает хлеб и толкует с ним о земских делах.
Впрочем, все это были больше внешние, механические отношения — они устанавливались сравнительно легко, и трудности заключались не в них.
Свободное копирование
