И все-таки люди тут были ни при чем. Умственный аристократизм, несомненно, увеличивал общественный разлад, он даже разъедал семью, потому что "образованный" брат стыдился "необразованной" сестры и образованные дети стыдились необразованных родителей. К прежнему делению людей на богатых и небогатых, повелевающих и повинующихся прибавилось новое деление на образованных и необразованных, умных и глупых; но ведь все это и не могло быть иначе, если весь общественный быт был основан на том, что одни должны быть непременно больше, а другие — непременно меньше, и если только в стремлении к большему росту и к большей власти над людьми, какая бы она там ни была, заключался весь смысл жизни и все человеческое честолюбие.
Умственный и светский аристократизм бросался в глаза преимущественно в городской жизни, а в деревенской, то есть в помещичьих усадьбах, он был заметен не так резко. Хотя и в деревнях богатые и крупные владельцы держались только богатых и крупных, а мелкие — мелких, но и тех и других все-таки разделяло пространство, и они могли прожить целый век, не видя друг друга. В городах же пространства не было, и аристократическое общество стояло без всякого промежутка и совсем рядом с обществом неаристократическим. Человек низов, сидя у окна, мог видеть, как аристократическое общество несется на тройках на пикник или собирается на бал в Дворянское собрание, и знал он при этом, что если у него нет умственного или светского ценза, то уж ему никогда не попасть ни на шумный и блестящий аристократический пикник, ни на бал Дворянского собрания и не подняться с низшей общественной ступени на высшую. В этом заключалась роковая судьба человека, определявшая и устанавливавшая все его будущее. Например, сестра говорившего по-французски управляющего откупом этой самой роковою судьбой была обречена держаться тех общественных низов, для которых были закрыты двери и мраморных зал Дворянского собрания, и петербургской гостиной честолюбивой жены управляющего (хотя для ее брата двери эти были открыты), и выйти замуж за секретаря думы. А секретарь думы — человек очень умный и способный, но тоже не имевший светского ценза и учившийся только в семинарии, той же роковой судьбой был обречен остаться навсегда секретарем.
Казалось бы, что светский и умственный ценз, так легко поднимавший человека, что достаточно было одного французского языка, чтобы попасть в верхи, давал и очень легкую возможность маленькому человеку стать побольше. Но в том-то и дело, что это вовсе не было так легко. Крепостное деление людей на больших и малых, властных и безвластных предрешало каждому уже при его рождении его будущее место. Это был тот кальвинизм, который роковым образом делил всех заранее на осужденных и спасенных. Клубок только затягивался, запутывался, прибавлялись к нему новые узлы и петли, но роковой кальвинизм держал всех в своих руках. Вся жизнь, все людское честолюбие, все стремления и желания отдельных людей сводились к глупым, бессмысленным мелочам и к ничтожным удовлетворениям ничтожными средствами ничтожного достоинства, вроде восстановления своей нравственной независимости двумя пирожками, или к честолюбивому стремлению заговорить наконец с князем Черкасским по-французски, или скользить в галопе на сальных подошвах. Даже умные от природы люди тратили свои способности на унижение ближних издевательствами и на бесплодное остроумничанье. Очевидно, что умственный и светский аристократизм не спас никого и не создал лучших и более человеческих, справедливых отношений. Общество тупело и дичало и не могло найти никакого выхода из своей общественной бессознательности. И в то же время оно скучало, оно было нравственно не удовлетворено, куда-то рвалось, хотело чего-то другого и не находило в своей жизни никакого разумного удовлетворения. Отдельный человек имел как будто и ясно сознанную цель — создать себе достоинство, но теми средствами и возможностями, которые были в его распоряжении, какое же достоинство можно было себе создать!
Свободное копирование
