Институты и корпуса (а особенно, но уж это потом, университеты) много смягчили эту грубую форму права и власти, и аристократизм поднял достоинство личности и очень выдвинул вперед значение личных качеств. Это личное могло заключаться хотя бы только в уменье хорошо танцевать мазурку или легко скользить по паркету на сальных подошвах, и все-таки это было особенностию личной, несомненною принадлежностию отдельного человека, его собственной изобретательностью, собственною ловкостью, собственным умом. Еще больше подняли значение личности университеты, создав интеллигентное сознание.
Но институты и корпуса и интеллигентное сознание на первое время только еще более усилили расстояние между людьми и сообщили лишь внешнюю мягкость отношениям, оставив в них сущность прежнюю. Я уже говорил, как ехал раз ночью из села Майны в Самару с управляющим удельною конторой, как нас мчали с быстротою ветра, как от станции до станции скакали впереди нас вершники, с фонарями в руках, и освещали дорогу, как на станциях встречали сельские власти и крестьяне, стоявшие без шапок, и кланялись нам в пояс, и с каким величественно сановитым достоинством управляющий, проходя в станционную избу, благосклонно кивал головою направо и налево. Это был начальник из "новых", кончивший курс в Казанском университете. Он уже не сидел в присутствии на троне и не возвещал о своем приходе ямским колоколом — это было хорошо для какого-нибудь Калакуцкого, выслужившегося из приказных. Новые люди умели вносить обаяние власти, но боялись их, пожалуй, еще больше. Путилов хотя и не из университетских, но умел держать себя так, что ему было достаточно сдвинуть брови, и весь дом заходил на цыпочках. Он был очень хорош со своими крестьянами, еще лучше — с дворовыми; у него лакеи были из музыкантов, и в комнатах и за столом прислуживали несколько человек, все скрипачи. Эти скрипачи, а особенно первый скрипач Дмитрий, любимец Путилова, были настоящими артистами в услуге. Им не нужно было приказывать, — они знали привычки барина лучше, чем свои скрипки, и читали Путилова, как йоты, понимали каждый его взгляд, понимали тон его голоса, а Дмитрий, казалось, читал и его мысли. Этого, разумеется, нужно было достигнуть, и я не знаю, чему тут следует более удивляться — искусству ли, с которым власть достигла такого обаяния, или силе, с которой она могла до такой степени подавить человека.
В той же Самаре, и в то же время, управлял откупом совсем еще молодой человек из "новых" купцов, кончивший курс в Петербургском коммерческом училище и проживший затем в разных местах за границей два года. Я был с ним знаком очень коротко и только через год узнал (посещая его почти каждый день), что у него есть сестра. Он стыдился ее показывать, потому что она не говорила по-французски ^и получила простое домашнее воспитание, держал ее дома взаперти, как держали в старину женщин в теремах, никогда на улице не показывался с нею вместе и ужасно боялся, чтобы "необразованная" сестра не уронила его во мнении высшего самарского общества, в котором он был принят. А между тем сестра его была прекрасная, добрая и умная девушка, понимавшая многие вещи лучше своего "образованного" брата. Такого скверного стыда прежняя полудикая Россия не знала, и он явился к ней лишь вместе с аристократизмом.
Знал я в Самаре молодого асессора палаты, в котором сознание, что он университетский (он был из Казанского университета), развило невозможную щепетильность и обидчивость. У него, кажется, не было другого чувства, кроме боязни — не сделать что-нибудь такого, что могло бы нарушить равновесие его интеллигентного достоинства и чтобы кто-нибудь другой тоже не учинил подобного нарушения. Он был одет всегда безукоризненно чисто, в черном сюртуке, на котором не было ни пылинки, ни складочки, перчаток ом не снимал, цилиндра не выпускал из рук и, как мне помнится, никогда не садился. Так он держал себя, когда приходил запросто. На балах и вечерах он никогда не танцевал, а стоял, прислонившись к колонне, к двери или стене, заложив правую руку за жилет и, конечно, не выпуская из левой руки цилиндра, и посматривал на танцующих с легкой, иронической, одобрительной улыбкой. Сдержан он был до невозможности, и с ним было ужасно трудно быть знакомым. Он считался визитами не только с самыми короткими знакомыми, но был просто невозможен своею щепетильною боязнью утратить нравственную независимость. Вот, например, один из способов, которым он ее восстановлял. Я был с ним знаком коротко, но он у меня не снимал перчаток и не расставался с своим цилиндром; случалось, что за закуской он съест у меня два пирожка и затем, в ближайший раз, когда я к нему приеду, я обязательно должен был съесть у него тоже два пирожка. Если я съедал три пирожка, он делался очень доволен. (О моей нравственной независимости он, очевидно, не заботился.) И таких-то людей, способных убить всякую простоту отношений и даже всякую общественность, вырабатывал теперь вновь народившийся умственный аристократизм с его умственным деспотизмом. Вот уже именно по пословице: не мытьем, так катаньем, — если нельзя уж было давить старыми способами, люди стали давить новыми.
Свободное копирование
