В приезд свой в Петербург Кельсиев бывал у известного тогда книгопродавца Кожанчикова, тоже раскольника, и у Краевского, но их не постигли никакие неприятности. Или это не сделалось известным, или же нужен был только Серно-Соловьевич. Тогда некоторых намеченных людей начали уже удалять из общества.
Поездка в Москву и в Петербург очень разожгла Кельсиева: корректурная работа и перевод Священного писания теперь его не удовлетворяли: захотелось другого дела. В воображении Кельсиева раскрывались широкие горизонты повой деятельности, более льстившей его самолюбию, - и он, отказавшись от кабинетной работы, задумал уйти в Турцию, чтобы устроить связи с раскольниками и проповедовать им вольную церковь и общинное житье. Герцен отговаривал его от этого проблематического предприятия, советовал приняться за работу в Лондоне, но Кельсиев не послушался и ушел. Кельсиев поселился в Тульче, куда приехал к нему брат, убежавший из России, потом присоединились еще два эмигранта (офицеры), и жизнь маленькой колонии текла пока мирно и покойно. Кельсиев был доволен и казаками, и раскольниками, и турками, сошелся с атаманом некрасовцев, и все шло пока хорошо. Но вот умирает брат Кельсиева, один из офицеров-эмигрантов застрелился, другой ушел; Кельсиев затосковал. Забрав жену и детей, Кельсиев бросил Тульчу и пошел бродить по Турции, отыскивая работы и куска хлеба. Мечты об общинном житье и проповедовании новых начал кончились местом надзирателя за шоссейными работами в Галаце, да и то после долгих исканий. Но не для надзора же за шоссейными работами ушел Кельсиев в Турцию! Мечты его кончились; вера дрогнула во все — и в людей, и в идеи, и в себя; а тут один за одним умерли дети в холере, а за ними и жена — в чахотке. Кельсиев решил отдаться в руки русского правительства и просил, чтобы его арестовали на границе. Так это и случилось. Получив прощение, Кельсиев издал брошюру, возмутившую всех резкостью перехода от одного берега к другому, цинизмом покаяния и своим неприличным тоном. Куда делся затем Кельсиев — я не знаю.
Двойственный тип, к которому принадлежал Кельсиев, не составляет редкости, и именно у нас, в России, по шестидесятые годы выдвинули его только в количестве более обыкновенного. Формы этого типа были не только разные, но и многообразные, ядро же оставалось всегда одно и то же. Немножко склонности к увлечению, немножко критической мысли и отрицания, немножко доброжелательных чувств, очень много самолюбия, желания играть рель и стоять на первом месте, преувеличивание своих сил, воображение, увлекающее заманчивыми картинами широкой деятельности, немножко даже хвастливости, все из тех же побуждений самолюбия и удовольствия видеть себя в ореоле, и всегда очень много трусости. Не у всякого, конечно, из людей этого типа хватало мужества, чтобы разрешиться всенародно исповедью, полною цинического отношения к своему прошлому, и публично заявить неуважение к самому себе, как это сделал Кельсиев. Натуры более деликатные и менее смелые сламывались мягче, без шума и разыгрывания публично роли кающегося грешника. Для такой игры нужна большая доза способности не краснеть, пренебрегая мнением тех, кого прежде уважал. Более резкий двойственный тип, теряя постепенно свою бравурную и циническую окраску, принимал все менее и менее яркий цвет и, увеличиваясь численно, становился наконец частью общественного мнения. Такую часть общественного мнения сформировали все те, кто приняли сначала участие в движении идей шестидесятых годов, затем стали думать иначе и к своей лучшей и самой яркой поре жизни начали относиться с высокомерием, называя шестидесятые годы эпохой незрелого увлечения. Едва ли, однако, эти люди имели и имеют право обобщать в себе псе то время. Если бы вся та масса, которая потом стала думать иначе, удержалась на высоте своего первого мышления, то прогрессивные последствия шестидесятых годов были бы не теми, какими мы их видим.
Свободное копирование
