Я жил в то время на Царскосельском проспекте (Михайлов был уже увезен в Сибирь) в доме Серио-Соловьевичей, дверь против двери с их квартирой. Раз приходит ко мне младший Серно-Соловьевич (Александр) и таинственно предупреждает, что в течение трех-четырех дней к ним будет заходить неудобно. Это предупреждение Серно-Соловьевич сделал из предосторожности. Теперь каждые шаги по лестнице имели для меня что-то таинственное. Вот кто-то поднимается, останавливается на нашей площадке, и я притаиваю дыхание, прислушиваюсь, жду, что будет дальше; дверь отворяется, сейчас же затворяется, таинственный посетитель исчезает, и опять водворяется гробовая тишина, еще больше настраивающая меня в чувстве тревожного ожидания. Не скажу, чтобы это чувство было приятное. Шаги таинственных посетителей слышались и днем, и вечером, и ночью, и чем они слышались позже, тем больше их таинственная загадочность возбуждала во мне тревогу, хотя я нисколько не боялся ни за Серно-Соловьевичей, ни за себя. Тогда в Петербурге жилось еще патриархально и все делалось довольно открыто. Если случалось собираться молодежи, то в какой бы поздний час она потом ни расходилась, она высыпала из ворот или из подъезда "трубой", с шумом, гамом, говором и смехом. Иначе поступали поляки. Собираясь, даже для самых невинных целей, они выходили по одиночке, с сторожливой осторожностью и расходились и разные стороны: один поворачивал направо, другой шел налево, третий, с скромным видом одинокого путника, переходил на противоположную сторону улицы. Конечно, эта искусственная таинственность была подозрительнее русской "трубы", но как нравы тогда были еще простые, то и "труба" и таинственность одинаково не обращали на себя ничьего внимания. Вероятно, никем не была замечена и осторожность Серно-Соловьевичей. Когда Серно-Соловьевич снял с меня запрещение, псе получило свой обыкновенный вид и жизнь потекла по-прежнему. Кельсиев вернулся благополучно в Лондон, Серно-Соловьевичи были спокойны.
Когда я переехал к Серно-Соловьевичам, у них служил какой-то необыкновенный лакей: изящный, красивый, с салонными манерами, говоривший интеллигентным языком. Все это было подозрительно, а в особенности никому не нравилась внимательность, с которой интеллигентный лакей относился к разговорам. Николай Серно-Соловьевич, более доверчивый, смотрел на интеллигентного камердинера довольно безразлично, но Александр думал иначе и был склонен подозревать в нем не простого лакея, получающего жалованье только от Серно-Соловьевичей. Конечно, в этом щекотливом вопросе не могли не принять участия друзья, которые и позаботились обставить Серно-Соловьевичей прислугой более подходящей. По рекомендации друзей, место интеллигентного лакея занял деревенский парень, в красной русской рубашке и штанами в сапоги бутылками, взятый из одного книжного магазина; а в кухарки была отрекомендована девушка (уже немолодая) из верной и хорошей мещанской семьи. Судя по тому, что Кельсиев успел уехать благополучно, нужно думать, что приезд его сделался известным уже после и, всего вероятнее, по чьей-нибудь неосторожной откровенности. Мы, русские, кажется, больше всех народов оправдываем справедливость известного евангельского изречения, что "нет ничего тайного, что не сделалось бы известным людям". Мне один жандармский штаб-офицер (он уже умер), под надзором которого я состоял, говорил, что ему совсем незачем держать агентов. "Сидя дома, я знаю все, что делается в городе; каждый, кто приезжает ко мне с визитом или в гости, рассказывает все, что он видел или слышал", — и улыбка, которою полковник комментировал свои слова, говорила ясно, как он оценял эти наивные услуги своих посетителей. Но каким бы способом приезд Кельсиева ни огласился, последствия огласки оказались очень печальными: Николай Серно-Соловьевич был арестован. Через несколько времени был арестован и деревенский парень и взята к допросу и "верная:" кухарка. Парень долго не делал никаких показаний и говорил, что ничего не знает, но "верная" кухарка оказалась всезнающей и на очных ставках с парнем запальчиво, с налетом, уличала его в том, что он говорит неправду, что к Серно-Соловьевичам ходили такие-то и такие-то лица. Чтобы покончить с упорством парня, были употреблены угрозы, и парень наконец подтвердил слова "верной" кухарки. После этого парня выпустили, кухарку оставили в покое, но они к Серно-Соловьевичам уже больше не поступили: Николай Серно-Соловьевич сидел в крепости, а Александр убежал за границу.
Подробностей дела Серно-Соловьевича я не знаю. Случилось мне, правда, встретиться потом с Николаем Серно-Соловьевичем, но при такой обстановке, которая для собеседования не представляла особенных удобств. Даже об аресте Николая Серно-Соловьевича я узнал случайно, находясь уже в Алексеевском равелине. Проходя по коридору на прогулки, я слышал постоянно в одном из номеров мерные глухие удары как бы падающего мягкого тела. Меня очень заинтриговало, отчего могут происходить такие странные звуки. Спросить же у стражи, с тем чтобы не получить ответа, мне не хотелось. Но раз меня провожал наш брадобрей, солдат, с. которым я был в приятельских отношениях. Подходя к таинственному номеру, я опять слышу те же непонятные для меня звуки. "Что это такое?" — спрашиваю я моего провожатого. "Это Серно-Соловьевич играет мечиком", — ответил он (он сказал не мячиком, а "мечиком"). Таким образом, я узнал две приятные вещи, что Николай Серно-Соловьевич мой сожитель и играет в мячик и что и могу тоже питать надежду пользоваться таким же гигиеническим развлечением. Но сюрприз более приятный" судьба берегла для меня впереди. Шел я раз на свиданье, и только что мы (я со стражей) повернули из нашего коридора в другой, как с противоположной стороны вышел из-за угла Серно-Соловьевич (тоже со стражей), но в халате: значит, возвращался с прогулки. Ничего не оставалось делать, как той и другой партии продолжать свое шествие. И обе партии, не изменив шагу, шли мерно навстречу одна другой; вот мы приближаемся, я смотрю прямо в лицо Серно-Соловьевичу, не делая вида, что его знаю; только чувствую, что в глазах моих светится радость. Серно-Соловьевич держит себя точно так же, но и у него глаза радуются. Наконец мы сходимся, даем друг другу дорогу... это была самая приятная минута, и затем каждый продолжает свой путь с тою же наружной холодной сдержанностью. Со стороны стражи это была непростительная оплошность, но, конечно, не ради нее я заговорил об этом случае. Раз ко мне в комнату забрался трубочист (печи топились из коридора, а трубы открывались в комнате); потом страж, впустивший его, просил меня самым убедительным образом как-нибудь не проговориться смотрителю или старшему. Но тут никто ни о чем не просил, само собою понималось, и всем было ясно, что этот случай настолько необычайный, даже невозможный, что всякая мысль о нем должна умереть, точно ничего никогда не было. Больше Серно-Соловьевича я не видел, но потом я слышал, что он умер в Иркутске, вероятно на пути куда-нибудь подальше.
Свободное копирование
