Из прошлого и настоящего - 65

XVI

 Зима 1861/62 года была особенно богата в Петербурге наделавшими шума событиями, которые прошли на глазах у всех, но о приезде Кельсиева и о последствиях этого приезда не знали даже жильцы тех домов, которые посещал Кельсиев.

 Кельсиев в свое время приобрел печальную известность, но теперь забылась и эта "известность", и ее герой, и нынешнему поколению едва ли даже и известно имя Кельсиева. И Кельсиев, и Всеволод Костомаров составляли нижнюю, теневую сторону шестидесятых годов и, вероятно, были неизбежны для полноты картины, хотя было бы лучше, если бы картина осталась без этой полноты. Впрочем, между Всеволодом Костомаровым и Кельсиевым — большая и существенная разница. Кельсиев по умственному складу и стремлениям был типическим представителем того времени (да и до сих пор имеет еще свое продолжение), тогда как Всеволода Костомарова нельзя представить себе во множественном числе.

 Кельсиев начал, как начинало большинство молодежи того времени; только он кончил иначе. Он начал отрицанием и проверкой, внутреннею перестройкой всех умственных, нравственных и общественных понятий, в которых вырос. То была ликвидация старых понятий, порядков и форм жизни, в которой каждый, начавший думать, принял участие. Перетряхалось не только все русское прошлое, но с тою же безжалостностию проверялось прошлое и настоящее Европы. Пристав сразу к крайней левой Европы, мы ушли сейчас же дальше, и никто не хотел верить, чтобы это далекое не могло быть начато теперь же. Центральною точкой протеста было негодование против экономических непорядков современного общественного строя и в силу этого — ненависть к нему. Выход представлялся только в новых социально-экономических теориях, на изучение которых и накинулись. К этому умственному типу принадлежал и Кельсиев. Его задела новая волна, столкнула со старого берега, и он с головою кинулся в неведомое для него морс, выплыть из которого у него, однако, недостало сил.

 В этом-то периоде умственного брожения и неустойчивого равновесия Кельсиев оставил Россию, чтобы ехать на службу в Ситху[1]. Это было в 1859 году. Зачем Кельсиеву вздумалось ехать на службу на край света, я не знаю. Но и в то время, и много после какое-то непоседливое бродяжеское чувство выталкивало многих из дому. Люди уходили и в Европу и в Америку (особенно в Америку), чтобы чему-то учиться, что-то делать, но не то, что они делали дома, чтобы наконец создать себе какое-нибудь иное существование, больше их удовлетворяющее. Интеллигенты, дома, вероятно не ставшие бы заниматься физическим трудом, в Америке работали как простые поденщики, нанимались в сельскохозяйственные батраки, в помощники конюхов, корчевали пни, на лесопильных заводах таскали бревна, работали в слесарнях и кузницах и вообще не гнушались никакою черною работой. Другим удавалось устроиться лучше: были из них такие, что приобретали фермы, делались хозяевами, заводили плантации апельсинных и померанцевых дерев и оставались в Америке навсегда. Многие, однако, вернулись домой, вероятно не найдя того, чего искали. И в самом деле, русскому, при его тогдашней повышенной чувствительности и фанатическом стремлении к общественному переустройству (что зачастую и выталкивало на бродяжество), американский индивидуализм мог только запретить. Такие просто возвращались. Но были и другие, которых американский индивидуализм заполонял настолько, что они возвращались с желанием насадить его и дома.