Во Франции мне было легче, хотя и там не обошлось без глупостей. В Париже мне нужно было быть у директора департамента французских лесов. Я отправился в министерство, послал директору визитную карточку, и он сейчас же принял меня у себя в кабинете, не заставив ждать ни минуты. (Во Франции и в Германии мне никогда не приходилось ждать приема, и я никогда не мог понять, почему у нас в приемных директоров и министров приходится сидеть целые часы.) Директор принял меня очень любезно, и, кончив, что мне было нужно, я встал, чтобы откланяться. Директор рукою пригласил меня снова сесть. Затем, сказав несколько слов, встал, и тут только я понял, что директор давал мне аудиенцию. Вообще все отношения во Франции были, легче и даже знакомее; если в них недоставало немецкого гемюта, зато было больше ума и ясности. Понятия французских лесничих были гораздо шире (зато их лесоводство было настолько же хуже немецкого), и все они были люди политические, так или иначе уже участвовавшие в политических событиях своей родины. В большинстве они были то, что нынче называют оппортунистами. Других политиков Наполеон, конечно, и не стал бы терпеть у себя на службе. Я знал одного чиновника, который вышел в отставку, "потому что не разделял убеждений императора". Для меня такое объяснение причины отставки было равносильно открытию Америки. Этот же чиновник прислал мне потом в Брюссель пригласительный билет на свадьбу своей дочери. Билет был задним числом; француз очень хорошо знал, что я не поеду из Брюсселя куда-то там на юг Франции, il все-таки прислал приглашение. Вежливость чисто французская. Но ближе всех я был с директором Лесной академии в Наиси, Парадом, с которым я уж был знаком в первую поездку, и с отрекомендованным им мне лесничим в Hagenau (в Эльзасе, по французскому произношению, Агно), Пажон де Гранпре. Парад рекомендовал мне его как одного из лучших лесничих Франции, у которого я изучу лучше всего все административные, судебные и хозяйственные порядки. И это оказалось действительно. Целый месяц возился со мной Пажон де Гранпре, изо дня в день, как нянька, и по судам, и в лесу, и в канцелярии. И с Парадом и с Пажоном у нас бивали всякие разговоры; это были люди уже осевшие, свившие себе гнезда. Моим проектам обновления Франции русскими социальными началами они давали мало веры и настолько же сомневались, что Россия создаст свой особенный путь для русско-славянского прогресса. "Поверьте, что вы не создадите ничего своего и пойдете нашим, общеевропейским путем", — слышал я не раз от Парада.
Раз мы встретились с Парадом в поезде железной дороги, мы сели вместе, и пошли наши старые разговоры все на ту же тему обновления. У меня тогда не было других мыслей и желаний, кроме желания переделать Россию сверху донизу и превратить ее в рай. Когда разговор на эту тему истощился, Парад говорит мне:
— Я думаю, у вас много орденов, — и провел пальцем по груди.— О, я знаю, русское правительство очень великодушно.
(Потом я узнал, что Парад спрашивал обо мне у другого нашего офицера, командированного тоже за границу, и вообразил, что я занимаю важное, влиятельное место.)
Я промолчал.
Как ни беззастенчив был вопрос Парада, но француз был прав, что его участие в моих занятиях нельзя было оставить так. Я, правда, привез Параду в подарок из России медведя под письменный стол; такой же подарок я сделал и директору Тарантской академии, которого тоже уже знал по предыдущей поездке за границу, но это было выражение моего личного внимания. Теперь же я исполнял правительственное поручение, и Парад оказывал услугу власти, которая меня послала, что Парад и понимал очень Хорошо. С моей точки зрения, тут было нехорошо только то, что он сам спросил себе "бакшиш".
Когда я вернулся в Петербург и явился к Муравьеву, я ему объяснил, насколько иностранцы помогли мне в моих занятиях и что нельзя некоторых из тамошних лесничих оставить без награды, тем более что и вперед предполагаются посылки офицеров за границу. Муравьев согласился.
— Что же им дать?
— Французам, конечно, кресты, потому что они падки на отличия.
Муравьев и на это согласился и приказал представить к орденам Парада, Пажона де Гранпре и одного баварского советника, который тоже был мне очень полезен. Я заметил Муравьеву, что дать немцу небольшой орден неудобно.
— Кто же он такой?
— Нечто вроде нашего товарища министра.
— Ну, так напишите ему письмо от моего имени.
Не знаю, удовлетворился ли баварский товарищ министра письмом Муравьева, но посылка французам орденов имела такое последствие. Раз утром раздается звонок. Я отворил, и вошел курьер с красным воротником и с огромной связкой книг под мышкой. Такого курьера я ранее и не видывал. Курьер оказался не то нашего министерства иностранных дел, не то французского посольства. Курьер вручил мне два письма. Одно было от Парада, который благодарил за орден (Анна 3-й степени) и посылал мне все свои сочинения, а другое от Пажона де Гранпре. Его письмо, к сожалению, у меня не сохранилось. Необыкновенно вычурно и тщательно составленное, как какой-нибудь дипломатический адрес, оно заключало такую мысль: "Пажон проникнут благоговейной признательностью за оказанное ему высокое внимание и просит меня повергнуть его глубочайшую признательность и чувство глубочайшей преданности к подножию трона русского императора". Пажон, конечно, думал, что, после того как он получил через меня Станислава 3-й степени, мне уже ничего не стоит исполнить его просьбу и что официальные письма в Россию нельзя писать иначе, как бухарским слогом.
Свободное копирование
