Возмездие - 1

Репортаж 27.

ВОЗМЕЗДИЕ.

Тот же день.

29 апреля 1945 г

Возраст -- 18 лет.

Сотня км. на юго-зап. от Вены.

"Ибо закон возмездия всего угоднее Богу,

Сказал Граф Монте-Кристо."

(Дюма)

Дорога свернула к реке. За мостиком - дорф. Под указателем "Мariendorf", как Алёнушка на камушке, сидит ротный. Не грустит. Нас ждёт. С утра ехал он впереди батальона на виллисе комбата, дружка по училищу. Хорошо ехал: в багажнике виллиса, -- ящик коньяка. И поют канареечки песни строевые в душах отцов-командиров...

-- Р-рота-а! - протяжно выпевает разрумяненный ротный, -- стой! Гей, славяне, под-тянииись! По четыре становииись! Через дорф пройти с песней! Как положено победителям!! - Тут под ротным земля накренилась, его повело в кювет. И он спешит передать командование:

-- Старший сержант, принять командование парадом... Победы!

Акимов резво выбегает на обочину, базлая с ходу:

-- Рррота-а-а!! Рравня-айсь! Смиррр-но! На прра-о! Шаго-ом ыррш! Ррыс, два-а-а! Ррыс, два-а-а! Пулемётчики-и! А вам чо? - особое приглашение?! Где оружие? Воротнички-и!! Мать перемать! За-астегнуть воротнички!! Па-адтянуть ремни! Па-адтянуться! Носы, от пупков ааатар-вааать! Мать вашу перемать!! Выше головы держать! Рррыс, два-а! Чо позагибались!? Рраспустили жопы на пол-Европы!! Рразогнуться! Подобраться! Ррыс, два-а! Но-ожку!! Твёрже ножку! Ррыс, два-а! За-апева-ай!!

Схватив с повозки карабин и дегтяря без диска, (так он полегче и ловчей), я и Лёха догоняем роту, заполняя последнюю шеренгу. Перед нами в лад качаются охомученные скатками пропотевшие спины. Качаются мерно, согласованно, как в грозном ритуальном танце. Пахнет привычно душноватым запашком родной роты, старательно печатающей шаг.

-- Ррыс, два-а! Ррыс, два-а!...

Бух! Бух! Бух! Бух!... - бУхает по дороге сотня, окованных железом, разбуханных фрицевских прохорей. Бухают в монотонном ритме пехотной поступи тяжёлой от своего могущества. Тут не хухры-мухры, -- не просто "уныло бредущее стадо малахольных кашеедов", как ласково называл нас прежний старшина. Сила прёт! Боевая единица - рррота! Хотя нас всего полроты... Дорф безлюден. Это кажется. Знаем, что жители дорфа, как тараканы, по щелям заныкались. И десятки глаз из укромных мест наблюдают за нами, сравнивая с мужьями и сыновьями, которые так же самоуверенно бУхали сапогами, уходя на войну.

Только мы бухаем прохорями не уходя, а возвращаясь с войны, бухаем по их земле австрийской, бесцеремонно оглашая их дорф нашей, русской, песней! И в этом две большие разницы между нами и ихними, когда-то бравыми, мужичками. И прячутся от нас тёщи, матери и жены тех, кто ушел на войну из этого дорфа. И под ритмичное буханье сапог, полсотни российских глоток лихо горланят пустословную солдатскую "ПерепетУю", из недоброй памяти голодных и холодных учебок. И, подхваченная разухабистым ритмом, молотит российская полурота австрийскую дорожную щебёнку сотней немецких прохорей.

Так поцелуй же ты меня, Перепету-уя,

Я тебя так безумно люблю-у! Раз, два!

Для тебя, чем угодно риску-уя...

Сакану, сакану, сакану!

-- А-атставить песню! Почему зад не поёт? Подтянуться заду и петь! Сакуете, пулемётчики! Ррраспустились!? Ррыс, два-а! Ррыс, два-а! - старается Акимов, -- выслуживается за вчерашний прокол. - Ррота-а... запева-ай!

Обниму я тебя, как обмо-откою,

Как винтовку к груди я прижму - эх, ма!

В твои губки прямою наво-одкою

Поцелуев полсотни...

...вдруг!! -- по спине - холодок тревожный... а за спиной -- стремительно нарастающий гул, а в брюхе спазм... от запоздалой команды:

-- Во-оздух!

Заполошный крик прессует время в жуткий миг: из-за поворота ущелья, завалясь на крыло, падает на роту стремительный мессер!! Вот, уж, не скажи, как повезло...

Снижается... Приближается... Ух, ты-ы-ы... кранты??!

Хоть круть, хоть верть, вот же она - смерть!!!

Беззащитное какое - неуклюжее тело... такое большое!!

Черт побери, а ноги, -- будто прилипли к дороге!!

Небесный Отец, неужто - конец!!?

Нет, нет, нет!!...

В кювет!!!

Это не мысли, это вихрь ужаса крутанулся в рванине из мыслей парализованного сознания! И я, как в страшном сне, отталкиваюсь! отталкиваюсь!! -- изо всех силёнок отталкиваюсь!!! -- проскальзывающими на щебёнке, непослушными ногами, а медлительное, как у моллюска, тело каждой клеточкой рвётся изо всех сил в сторону, в кювет, с этой беспощадно открытой дороги, едва-едва сдвигая с места ноги! А бронированная летучая громадина, испачканная коричневым маслом, нарастает стремительно... и падает, падает, мир затемнЯ... на меня! на меня!! на меня!!!...

Гулкая злая дробь крупнокалиберных пулемётов заглушает надсадный рёв могучего мотора, в уши врезается по-женски пронзительный крик обезумевшей лошади, понёсшей повозку! Злые фонтанчики брызг от дорожной щебёнки ближе!... ближе!!... Боже!!!... В тот же миг, когда, отпрыгнув от жутко оскаленной лошадиной морды, достигаю я спасительного кювета, хлёстко стегает меня щебенкой, накрывает тенью от самолёта и...

-- Ма-а-а!!! -истошно кричит кто-то из моего нутра, кричит дико, бессмысленно, как в кошмаре. Мир рррушится сверху, с оглушительным рёвом мотора, грохотом крупнокалиберных пулемётов, пронзительным криком лошади, и...

А почему тьма и тишина-а??... тишина напряженная, как струна натянутая... вот-вот -- сейчас и... и - ничего.

-- Тьфу, мать твою... -- отплёвываюсь я, вытирая кюветную грязь с лица и выглядываю вслед мессеру, безмятежно улетающему в синь небесную. Выглядываю из-под чего-то, закрывшего весь белый свет. И интересуюсь из-под лежащей на мне пятипудовой (вместе с сидорочком) Лехиной туши, недвижной... вот те на!... да неужто!! -- бездыханной??

-- Это ты, Лёх?

-- Я-а-а... -- бодро оживает Лёхин пятипудовый организм.

-- А я подумал -- самолёт на меня упал! -- а ты чо на мне разлёгся? -- с удобствами!... места в кювете мало?!

Вполне живой, невредимый Лёха помогает мне выбраться и очиститься от мерзкой кюветной жижи. Рядом крутится колесо перевёрнутой повозки. Бьётся в смертной муке лошадь, пытаясь встать. С натужным хрипом выдыхает кровавыми пузырями трудную лошадиную жизнь... по её дёргающемуся серому лошадиному боку расползаются багровые пятна... А по дороге, в разных позах, жутко неподвижно, лежит несколько человеческих тел, странно чужих, не знакомых: не сразу узнаёшь тех, кто внезапно выпадает за грань бытия.

Это - Попов. Только что, запуская пальцы в мой кисет, балаганил он что-то изысканное, вроде: "Разрешите бумажку, чтобы вашего табачку закурить, а то у меня огонька нет и поужинать негде!" -- и подмигивал озорно. И улыбался он, радуясь концу войны, солнышку, махорочке... а солнышко всё так же светит... и война-то -- вот-вот... а Попова - нет! И бочатки, недолговечная трофейная штамповочка, тикают на холодеющей руке Попова, пережив его жизнь, ещё более короткую. И кажется, -- не он это, не Попов, а кто-то другой... неподвижный, бездыханный...

А вот -- Фролов... не спроста ему такой сон привиделся...

А это - невероятно: ротный!!! Всю войну на передке и в пехоте! Вот-вот война закончится, как говорят, "де юре". И, после того, как отгремят парадные салюты и все радостно отпразднуют, кто в компашках, кто без, но все обязательно отпразднуют окончание войны, после этого праздничного дня, полного планов и надежд на прекрасное послевоенное будущее, придёт одинокой учительнице на Рязанщине страшное письмо "похоронка", где за бездушными помпезно казёнными словами откроется ужасное, неприемлемое для разума материнского, известие о том, что её единственного сына, Володи, уже нет... совсем нет! -- и ни-ког-да не будет!!!...

Не спасли старлея неумелые, но истовые, молитвы материнские по ночам, когда никто в коммуналке не мог подглядеть, подслушать, как страстно молит Бога учительница, убеждённая атеистка, комсомолка двадцатых годов. Не спас её единственного сына и семейный амулет - серебряный крестик прадеда... Достала Владимира Стенина Курносая из ошалевшего мессера!