Из Европы - 5

* * *

Солнце, выглянув из-за горного хребта, ласково согревает батальон, растянувшийся по живописной дороге вдоль красивой горной долины. Оживают в лучах весеннего горного солнышка братья славяне, сбрасывают с души бездумное маршевое опупение, похожее на дрёму на ходу. Загалдела рота шуточками да подначками на причудливом солдатском жаргоне весны сорок пятого, в котором словечки, выхваченные изо всех языков Европы, причудливо скрепляет меж собою изумительно гибкая грамматика русской матерщины. Пытается Лёха меня разговорить, да видит, что не в настроении я и переключается на ездОвого Фролова.

Ездовый на ротной повозке - фигура о-го-го! - масштаб!! Не каждому старшина роты доверит ротное имущество, где, кроме боеприпаса, сухие пайки, табачёк и спиртяга. Мне да Лёхе доверь такое - всё растащат друзья товарищи и останется от ротных сокровищ одно неприличное место. А потому ездовый, после ротного старшины, самый авторитетный человек в роте.

Но Фролов, даже если бы не был ездовым, всё одно, - человек уважаемый, потому как мужик рассудительный, степенный, женатый и в годах. Аксакал! - уж и за тридцать натикало! Не интересует его балабольный трёп о бабах. Вот, встреченную скотиночку, хотя бы походя, приласкает он, а то и угостит из личного продзапаса. И удивительно: все скотинки заграничные от нас шарахаются, а к нему ластятся, как к родной мамочке! И на каком языке он разговаривает с каждой скотинкой, если и кошка, и свинка, -- тянутся к нему с полным доверием?

Однажды в Венгрии брошенные коровы увязались: бегут за повозкой, орут хором, -- вот умора! -- чтобы подоил он их. И подоил! Все в роте парным молоком упивались! Кое-кто пытался помочь Фролову, да им коровы не давались, -- боялись. А к Фролову всем кагалом мордами тянулись. Доверяли. И ротный говорит: "Тебе, Фролов, не воевать, а в цирке представления давать, -- с тобой любая скотина по-свойски разговаривать будет!" И понатуре, кобыла ротная, арийского воспитания благородного, меня на дух не подпускает, на Лёху свысока кнацает и фыркает снисходительно, а к Фролову, как кошка, ластится доверительно! Готова и словами в любви признаться, только одно у трофейной кобылы затруднение: Фролов по-немецки, пока что, только "хенде хох" сказать может. А кобыле такое пожелание выполнить так же просто, как новобранцу за сорок секунд обмотки накрутить!

-- Вот ты, Фролов, -- балаболит Лёха, -- мужик с понятием про жисть... Посуди-ко, раз дивизию нашу, гвардии непромокаемую, с передка сняли, значит, алес гут унд криг капут? Хабе шанец нах хаус ком-ком? Ферштейн? А в фатерлянде, -- ба-абы - натюрлих!! Не дрек фрау, а во-о и во!! Алес нормалес! А после войны вир хабе по драй бабе! Гарем!!

О матчасти баб любит Лёха потрепаться, как любой теоретик, не имеющий практического опыта. Потому-то любит Лёха послушать мнение практиков. Все мы, молодняк, в этом жгучем вопросе, теоретики. Только языки чешем для сгала, в меру своей восемнадцатилетней фантазии. И подзаводит Лёха многоопытного Фролова:

-- Ты, Фролов, объясни нам, "рядовым необученным", по каким признакам девку выбрать, чтоб была для фик-фок на любой бок и в самый срок... Как бы тут не лопухнуться? Ить, посватают третий сорт... товар деликатный, а главная деталь -- в упаковочке... вдруг она БУ, да с брачком?! ЗАГС не магазин - тут же на другую не меняют, даже по предъявлению чека...

Не разговорчив Фролов обычно. Но к Лёхе благоволит. А может, общее шухерное настроение и на него действует? И заводится Фролов с полоборота:

-- Эх, Лёха! От возраста твово щенячьего и рассуждения твои - ровно у кобеля приблудного. До моих-то пор-лет доживи, да в ум войди, вот тода мужиком станешь. Я-то в твоих годках щенячьих ужо побывал, так есть кой чо вспомнить с тех пор лет! Помнится, считал тех баб красивше, которы посисясте, да помясясте - подержаться было б за што! Как увижу таку, котора повсюду закругляться, так готов позадь её на край света иттить, шоб любоваться, как под юбкой половинки жопы крутятся и так, и сяк, и туда и оттудА. Эх, как токо ни прокручиваются!! Да-а... а просватали за меня Наталку, котора в невестах считалась сАма что ни есть замухраиста: тошша, аще росточком не вышла. Токо глазастенька. Глазки черненьки, а весёленьки, а она ими: зырк-зырк! А ужо нахмурится, -- навроде студёными иглами огородится. А кромя глаз, посмотреть, навроде, не на што, не то - пошшупать... Да-а... и друг-то мой, Сёмка, язва языкаста, к свадьбе моей таку частушку сготовил:

Петька любит девок, но!

Токо тонких, как в кино!

И свою Наталию

Полюбил за талию!

И Наталке та частушка поглянулась. Навроде, насмешлива частушка, да Наталка, глядит-ко, не обидчива и частушку ту враз переняла... да-а... А ить как детишки-то пошли, Наталка моя в тело вошла, заматерела, и така дролюшка стала - глаз не оторвать! Гляди-тко, не ошиблись родители, разглядели в замухраистом цыплёнке ладну лебёдушку!... Но не то в ней было главно, а доброта душевна. Не токо к людям, а к скотинке любой... даже, навродь, к вещи неживой прикоснётся, та теплея становится! Душа, значит, от така... да! Душа...

Хруп! Хруп! Хруп!... - хрупает дорожная щебёнка под тяжёлыми копытами крупной австрийской лошади. Постукивают на каменистой дороге железные обода колёс, позвякивает на задке повозки мятое ведёрко. Пахнет сеном, дёгтем, лошадиным потом... Не довелось мне жить в деревне, но от прадедов дошло до меня чувство мира и покоя, которые несут в себе звуки крестьянской повозки, пахнущей... И тут я догадываюсь: почему животные от нас шарахаются, а к Фролову липнут!? Запах!!

Все мы смертью пропахли! Кислятиной бездымного пороха и крови, горькой гарью пожаров, трупным смрадом, едким щелочным запахом ружейной смазки - запахом смертоносного оружия! Мы пахнем войной, смертью, а Фролов - миром и жизнью: сеном, хлебом, дёгтем и... лошадью! А лошадь - самая авторитетная скотинка! И душа у Фролова крестьянская: ясная, добрая, понятливая, ко всему живому приветная. А животные душу в человеке чуют и больше про неё знают, чем те учёные, которые медицинский факт открыли: "человек от свиньи триппером отличается"!

Тут Фролов, подумав о чём-то, продолжает:

-- Таки как ты, Лёха, дурны от сопливости, про душу не думають... а коль вспомнят, то ужо посля, как оженятся. До той поры они душу под подолом нашшупывают. И поговорку для дурнев сложили: "Чужа душа потёмки". То под подолом потёмки, так там не душа... а душа, гляди-тко, душа - вся на виду, токо глаза разуй! В иной девке душа аж вокруг её светится! Ить глаза-то из души выглядают! Не спроста ж в Наталке перво наперво я глаза разгядел! Светится душа, токо не из-под подола, и не для тех, которы, как кобели, к жопе принюхиваются!

-- Но-о-о! Уснула! - встряхивает вожжами Фролов, поторапливая кобылу, которая, деликатно шаг замедляет, чтобы по щебёнке тише хрупать, интересному разговору не мешать. Кокетливо отмахнувшись хвостом от понуканий, кобыла прибавляет шаг.

-- Как оженился я на Наталке, так впрямь, будто околдовала она. Враз на душе веселея, коль она рядом. Хоть в поле, хоть за столом, хоть, был дело, в постеле, а завсегда приветлива да ласкова. Ей устаток нипочём! Со стороны, гляди-тко, - птичка беззаботна напеват и порхат, а в руках у ей, тем часом, работа спорится. Всё на ей: и дом, и хозяйство! Крепкое хозяйство, не абы како. И каков бы ни пришел я в дом: хоть с устатку сумной, а хоть бы, был дело, от Сёмки выпимши, а у ей - завсегда радость в дому и слово ласково наготовлено.

Глядит-ко, поуросить не успеш, а она ужо приветит: пожалет, а то - насмешит. А мужик, он шо? Без бабского внимания, как сыч, сумной. А Наталка завсегда чуеть, кода приласкать. А коль в доме баба приветна, -- куды мужику идтить забаву искать? Ить, на бабе ж дом и стоить! Из того дома, где баба ласкова, никака гулянка не поманит... И не раз благодарил я родителев, шо с моим дурным мнением не считались - и таку любушку сосватали! Опять же, даром шо сама-то Наталка махонька, порода, вроде б така, а сынов, был дело, мастерила один другого краше...

Вдруг умолк Фролов, будто запнулся обо что-то.

-- А сколь у тебя сынов? - продолжаю я разговор, зная, что поговорить о детях всегда в радость семейному солдату. А Фролов будто со сна очнулся. На меня зыркнул, -- жуть...

-- А... ни одного!!! - неожиданно охрипшим голосом резко, как отрезал, Фролов. И наступила тягостная пауза, после которой русский человек либо заплачет, либо в морду даст. Наконец заговорил Фролов, но напряженно, как бы, через силу: -- Летом двадцать девятого, был дело, в коллективизацию попали... тожно и нас кулакчили... лютовали чекисты... чужих роту пригнали... пьяных от злобы и самогону. Трое, как в дом ворвались, враз зачали бить меня ногами. А Наталка главному из них в харю вцепилась, прям кошка! Тода те двое руки мне заломили и увели, а тот, который главней, дурной от злобы и самогонки, сел верхом на Наталью, начал её избивать, а после ще сильничать стал... а шоб детишки не мешали - с нагана их... пострелял. За сопротивление властям... трёх сынов... мал мала меньше. А начальство грит: "По закону действовал чекист! -- было сопротивление властям... ишь - всю морда у чекиста пошкрябана! А сорную траву - надобно с корнем!".

Да-а... С той поры Наталья умом тронулась. На лицо почернела, пожухла, как лист осенний... не ест. Сидит у окна... сынов ждёт. Беспокоится, знат, потому как домой не вертаются долго. Не могу объявить ей, шоб не ждала... ить умрёт, коль ждать не будет. Говорю ей: глядит-ко, скоро возвернутся... старшенький приведёт... он-то ужо помощник мой. Выслушат она меня, поест, чуток попьёт, как птичка, вроде бы, оживёт... а посля сызнова ждёт, ждёт... нахохлится, как воробушек зимний... Ладно, на тож поселение попали сродственники Натальи - добрые люди, душевные... присматривают за ей, письма мне сюда пишут...