Байкал - 3

* * *

* *

Два дня сидел я в номере, прислушиваясь к шагам в гулком гостиничном коридоре. Не дождавшись третьего дня, поспешил на вокзал к скорому "Владивосток - Москва"... Поезд опаздывал на несколько часов. Говорят, только однажды в Улан-Удэ поезд пришел тик в тик, минуточка в минутку. Только это был вчерашний поезд! Томясь в ожидании, уезжающие, провожающие и встречающие одинаково стервозно надоедали дежурному и кассиру. А в это время подзагулявший поезд, как озорной щенок, весело крутил зеленовагонным хвостом на заоблачных виражах дороги на сибирских хребтах.

И я мотался бесцельно по перрону, время от времени, натыкаясь на громадную бетонную скульптуру медведя, стоящего на задних лапах у входа в вокзал. И каждый раз удивлялся: зачем воздвигнута эта свирепая скульптура, загораживающая вход? Лучше бы скамеечку поставили, чтобы люди не зверели, стоя на задних лапах... И почему я отпустил Валета одного!?

В Иркутск поезд пришел на следующий день. Не раз бывал я тут с Валетом. С собою к Ире он меня не брал, в гостинице оставлял. Обижаясь за Валета, ревнуя его, испытывал я неприязнь и к Иркутску, и к Ире, представляя её изнеженной фифочкой, которая ест и пьет на серебре и злате, а живет в том красивом доме, возле моста на правом берегу Ангары, который у Жюля Верна в романе описан. Наверное, целыми днями музыцирует эта фифочка... а на Валета смотрит снисходительно... ведь, он на рояле не играет... Не понять ей, какой он душевно тонкий, умный, добрый поэт! Ничего не говоря Валету, я вымещал ревность в насмешках над Иркутском. И Валет сказал как-то:

-- Отчасти, ты прав. Природа сделала всё, чтобы на берегу златокудрой Ангары, вблизи Байкала, был самый чистый и красивый город, но человек сделал всё, чтобы был тут не Байкальск, не Ангарск, а... Иркутск! В честь самой мутной реки -- Иркута!...

Если "театр начинается с вешалки", то город - с вокзала". Когда поднимаешься вверх из-под гнетущих сводов старинного иркутского вокзала, то оказываешься не на просторной привокзальной площади, как в других городах, а на узком, кишкой закрученном проезде, суетливо шумном, невероятно грязном. По глубоким колдобинам привокзального проезда, поднимая пыль и разбрызгивая грязь, с грохотом катят грузовики и подводы. Такое сочетание не просыхающей грязи и не намокающей пыли, -- только в Иркутске!

На автобусной остановке, я терпеливо опыляюсь и обрызгиваюсь в ожидании автобуса в поселок Горького, за Иркутом, где живет Ира. Гениальные творцы автобусной остановки учли особенности сибирской погоды: на случай дождя - отсутствие крыши, на случай мороза - железные сидения, на случай ветра и пыли - декоративные проёмы в стенках. Изучив архитектурные прелести остановки, иду пешком. До этого видел я только центр города, застроенный старинными массивными домами, похожими на резные дубовые комоды, обожаемые бабушками позапрошлых столетий. По пути от вокзала до поселка вижу советскую застройку Иркутска: крупнощелевые двухэтажные бараки, вперемешку с самодельными лачугами. Неряшливые, не крашеные заборы, покосившиеся столбы уличного освещения, -- всё покрыто многолетним слоем серой грязи. А берега красавицы Ангары, в пределах города, плотно застроены уныло смердящими производственными зданиями, серыми складскими помещениями, загорожены бесконечными заборами, за которыми угрюмо чернеют гниющие горы утильдерьма и металлохлама собранные правнуками Кучума.

На окраине города, за глинисто-мутным Иркутом, стучу я в покоробленную и просевшую от времени дверь ветхого домика. В ответ домик начинает содрогаться от внутренних тектонически грозных толчков. От одного из них забухшая дверь распахивается и с такой силой, что я едва успеваю отскочить, чтобы не скатиться кубарем с высокого крыльца. На пороге двери в темном дверном проеме, стоит, светясь радостной улыбкой, невысокая, тоненькая девушка. Впрочем, сперва вижу я только широко и доверчиво распахнутые глазищи, потом - улыбку.

-- Здравствуй, мальчик! Извини... дверь не заперта, но...

-- Здравствуйте... Вы - Ира?

-- Ну, конечно же! Заходи в дом!

Войдя, попадаю в обстановку доброжелательного уюта. В доме всё скромно, даже - бедно, но так чисто, опрятно и в таком милом удобном беспорядке, который лучше всего говорит о том, что люди здесь живут, а вещи им преданно служат. В домике -- культ заботливой женщины, а не красивых вещей, порабощающих хозяев. Как много людей думают, что дорогие вещи украшают их духовную нищету! Здесь каждая вещь необходима и готова послужить. Скромные вещи стоят не на показ, а в удобном месте, не выпячиваясь кичливо, не притесняя человека, не мешая ему жить. От этого в доме уютно и радостно. И электросчётчик на кухне мурлыкает свою электрическую песенку, как ласковый котёнок.

-- Садитесь, тут удобнее... не стесняйтесь, а то я тоже застесняюсь... наверное, мы знакомы, хотя и заочно. Вы - Саша? -- И вдруг радостный свет гаснет в серых глазищах -- они темнеют, как озера от набежавшей на небо тучки. Лобик Иры озабоченно хмурится, а в голосе - тревога:

-- А где Коля? Что случилось??

В душе моей что-то слишком поспешно захлопывается, прищемленный кусочек души болезненно заныл, как зуб: значит, Валета тут нет.

-- Мы расстались случайно, а здесь, думаю, встретимся... -- кружу я восьмёрки, не представляя: как буду отдавать письмо? Не с порога же... обухом да по темячку! А из Иры, как горох из рваного кулька, вопросы сыплются. Предполагая, что Валет, вряд ли, рассказывал Ире об особенностях нашей работы, чувствую я себя не в своей тарелке и, опасаясь ляпнуть что-то не в масть, отмалчиваюсь, либо начинаю оживленно говорить о другом. И получается у меня это так изящно и непринужденно, как у лоха мешком из-за угла трахнутого. Ведь тогда, когда боишься показаться дураком, - начинаешь выглядеть совершенным идиотом!