Кузен

 КУЗЕН

В то время — речь идет о конце шестидесятых — за границу ездили редко; Франция казалась землей обетованной, существовавшей лишь в поэтическом воображении. Игорю Дьяконову, однако, предстояла командировка в Париж — осознать это было нелегко, особенно мне, погруженному во французскую культуру с детства и никогда не бывавшему во Франции. «Что вам привезти из Парижа?» — спросил Игорь, скорее в шутку: денег у него не было и не предполагалось. Я ответил реалистично: «Поглядите в телефонной книге адрес Малама. Если он там окажется, спишите».

Недели две спустя Игорь позвонил: Он вернулся, был переполнен впечатлениями и привез адрес, о котором я к тому времени и думать забыл. Theodore Malama — так звали того человека, которого Игорь обнаружил в телефонном справочнике. На другой же день я спросил у моей матери, говорит ли ей что-нибудь такое сочетание. «Конечно, говорит! — ответила мама. — У них был сын Федя».

Мама выросла в семье петербургского сапожника Михаила, точнее Михеля Спивака. Их было четыре сестры, все очень разные. Из них я знал трех: Дору, строгую еврейскую буржуазную даму, которая была известным у нас на Петроградской стороне зубным врачом; Катерину, добрейшую, удивительно русскую женщину в платочке, преданную мать многочисленного семейства, далекую от щегольства и развлечений; и Полину, мою маму — в отличие от старших сестер она была легкомысленной и очаровательной барышней, обожала дорогие меха и светский успех. Выступать в концертах она начала рано, сразу после окончания Консерватории — ей было чуть более двадцати лет. У мамы было редкой красоты контральто, и пела она все больше цыганские романсы. Позднее я узнал, что они пошловаты и что восхищаться романсом «Мы разошлись, как в море корабли» может только человек с дурным вкусом. Я так и не поверил ригористам, учившим меня отвергать «цыганщину» — ведь я в этом заблуждении сходился с Александром Блоком. Мама любила Блока, иногда она пела положенные кем-то на музыку (может быть, Иоганном Адмони?) стихи:

И я — который раз подряд —

Целую кольцы, а не руки...

В плече, откинутом назад, —

Задор свободы и разлуки.

………………………….

Прощай, возьми еще колечко.

Оденешь рученьку свою

И смуглое свое сердечко

В серебряную чешую...

Эти стихи были для меня воплощением того, что иные с пренебрежением именовали цыганщиной: сочетание «смуглое сердечко» связывалось в моей памяти с пушкинской Мариулой (не Земфирой, а именно Мариулой), с хабанерой из «Кармен» и с другим стихотворением Блока: «О, да, любовь вольна, как птица...», где есть такие слова: «...твой стан, твой огневой». Это искусство дышало волей, тоской, страстью, в нем неизменно слышался «задор свободы и разлуки». И еще всегда звучал в моих ушах и в моей душе мамин голос, со сдержанным неистовством певший:

На прощанье шаль с каймою

Ты на мне узлом стяни;

Как концы его, с тобою

Мы сходились в эти дни.

Я отвлекся в «цыганскую» сторону, и вот почему: четвертая сестра, Анна, которую я никогда не видел, тоже была певицей и выступала в цыганском хоре. Однажды вечером — дело было, кажется, в 1911 году — она после концерта исчезла. Ее искали, но безуспешно. Прошло дней десять, родители впали в отчаяние; вдруг к дому, где они жили, подкатил экипаж, из него вышла нарядная дама — это была пропавшая Анна — с подарками для всех членов семьи. Умыкнул ее влюбленный молодой богач, носитель старинной молдавско-русской фамилии Малама, — и она уже была его женой. Некоторое время спустя молодые уехали в Европу, после революции они оказались эмигрантами. Сначала переписка еще была возможна, потом, в двадцатых годах, постоянно разлаживалась почтовая связь, и сестры передавали друг другу приветы с оказией. Наконец, в тридцатых оказалось, что иметь родственников «там» смертельно опасно; с каждым годом это становилось опаснее. Мама уже не упоминала в анкетах заграничную сестру, мы трое — два моих брата и я — вообще ничего про нее не знали. О том, что в Париже у нас есть тетушка, мы услышали впервые в дни хрущевской оттепели — теперь это стало даже интересно и, во всяком случае, почти безопасно. Что же она там делает, как живет, что у нее за семья? Мама совсем потеряла ее из виду; теперь она не скрывала того, что тоскует по сестре. Она любила Дору и Катерину, но, видимо, Анна была ей ближе других.

Когда я показал маме адрес Теодора Малама, она встрепенулась: «Это Анин сын Федя! Это непременно Федя, наконец-то я что-то узнаю... Боже мой, мы расстались пятьдесят лет назад... Жива ли она? У нее должна быть еще дочь, Вера... Сразу, сразу напиши!» Я написал — разумеется, по-французски, — соблюдая все правила хорошего тона:

Monsieur,

Мы незнакомы. Мне привезли Ваш парижский адрес, и я позволяю себе писать Вам вот по какому поводу. Если Вашу матушку зовут Анна (хочу надеяться, что она жива и здорова), то она должна знать, что в Ленинграде живет ее сестра Полина, которая ее помнит и нежно любит. В таком случае я пишу не постороннему господину Теодору Малама, а моему двоюродному брату, от которого ожидаю скорого ответа.

С уважением и сердечным приветом

Е. Эткинд

Ответа долго не было, наконец — месяца через три — он пришел, и я с некоторым трепетом вскрыл парижский конверт. Письмо оказалось кратким:

Monsieur,

Моя мать умерла несколько лет назад; она никогда ничего не говорила о родственниках в Советской России. Не желая нарушать ее волю, я тоже не собираюсь говорить на эту тему.

Примите и проч.

Т. Малама

Имени своей матери Малама не назвал — а ведь достаточно было написать, что ее звали Элен или Элизабет, чтобы развеять наши надежды. Значит, это почти наверное Анна, а он, Теодор, мамин племянник и мой кузен. Мама в этом не сомневалась, я и мои братья тоже. Но почему, почему он так решительно открещивается от родственных связей? Понять этого мы не могли. Знакомый юрист, услыхав мой рассказ, предположил, что поскольку сестра по французским законам имеет право на часть наследства, Малама испугался финансовых претензий. Другие считали, что он свирепый антикоммунист — зачем ему родственники в Ленинграде? Третьи — что помогать нищей (непременно — нищей!) советской тетке ему неохота...

Прошло лет пять; мне с женой и дочерьми пришлось уехать в эмиграцию. С конца октября 1974 года мы жили в Сюрене, под Парижем; в середине 1975 года я защитил в Сорбонне диссертацию и был теперь не только «Docteur d'Etat», но и полный профессор Десятого Парижского университета (эти сведения понадобятся для дальнейшего развития сюжета). Раза два я звонил Теодору Малама по номеру в телефонной книге — никто не отвечал. В одно из воскресений мы решили съездить к нему и попытаться что-нибудь понять. Жил он, судя по тому же справочнику, на улице Оливье-деСер. Екатерина Федоровна сопровождала меня с неохотой: «Ты хочешь нарваться на оскорбления?» — твердила она. Мною двигало любопытство и законный, как мне казалось, интерес; она поехала со мной из солидарности. Консьержка указала лестницу и нужную нам квартиру, мы поднялись. Медная табличка — «Theodore Malama»; открыла женщина; я по-французски спросил хозяина, она громко крикнула: «Федя!»

К нам вышел высоченный Федя с седым ежиком и коротенькими усами.

— Чем могу служить? — спросил он, склонившись перед дамой.

Я сказал, перейдя на русский:

— Господин Малама, несколько лег назад я написал вам письмо. Моя фамилия Эткинд.

Не приглашая войти в квартиру, он без колебаний заявил:

— Я вам ответил. Мне нечего добавить к тому письму.

—Господин Малама, — повторил я, — вы не ответили на мой единственный вопрос. Как звали вашу покойную матушку?

— Отвечать не собираюсь. Наш разговор окончен.

То, что я затем сделал, было неприлично — я это сознавал: взяв жену за руку, я переступил порог квартиры, вошел в кабинет — дверь справа от прихожей — и твердо сказал:

— Нам ничего от вас не нужно. Вероятно, мы богаче вас, я профессор Парижского университета. У нас нет никаких материальных претензий...

Жена настойчиво дергала меня за рукав и твердила все громче: «Пойдем, пойдем отсюда...» Она была права, но я продолжал:

— Я пришел к вам, выполняя волю моей матери — вашей тетушки. Она просила меня узнать, когда Анна Михайловна умерла и где она погребена; она хочет связаться с вашей сестрой Верой. Вы обязаны удовлетворить ее желание.

— Я ничего не обязан, — сказал Малама. — А вы обязаны немедленно уйти из моего дома.

Он поглядел на седовласую Екатерину Федоровну, смутился и произнес:

— Извините, мадам, я позволил себе невоспитанность, это не моя вина...

Он добавил что-то возвышенное про ее истинно петербургский облик. Разговор продолжался еще некоторое время — если обмен репликами, или точнее грубостями, можно назвать разговором. В заключение он сказал, что мать его в самом деле звали Анной, но когда и от чего она умерла и где похоронена, он нам не откроет; что у него есть сестра, которую действительно зовут Вера, она в доме престарелых — больше он не скажет ничего.

Оплеванные, мы ушли, так ничего и не поняв.

Недалеко от улицы Оливье-де-Сер жили Кривошеины — наши старинные знакомцы. Мы зашли к ним отдышаться. Нина Алексеевна — ей было уже за восемьдесят — встретила нас в обычном для нее стиле: с приветливым ехидством. Разумеется, мы сразу изложили то, что переполняло нас обоих, — историю визита к Теодору Малама. Нина Алексеевна, при всей своей аристократической сдержанности, чуть ли не закричала:

— Вы были у Федьки? Зачем вы к нему потащились?..

— Л вы с ним знакомы? — заикнулся я. — Может быть, вы объясните...

—Нечего тут объяснять. Зачем вам понадобилось тащиться к Федьке? Хоть бы сказали сначала...

Выяснилось то, чего мы не могли даже отдаленно предположить. Нина Алексеевна оказалась родственницей «Федьки» — ее мать была из рода Малама.

—Значит, мы с вами родственники, Нина Алексеевна? Вот уж не думал, не гадал... Но почему он так себя ведет?

—А как вы хотите, чтобы он себя вел? Федька — известный церковник и антисемит. Свою мать он всем выдавал за русскую цыганку. Ничего хорошего нет для российского дворянина — быть сыном цыганки. Но это все-таки гораздо лучше, чем — еврейки. А вы тут явились разоблачить его — если вы его кузен, то и сам он с прожидью. А по нынешним законам — полный еврей. Не удивлюсь, если он удавится. Представьте себе, каково это старому юдофобу — признаться в том, что его мамаша была жидовка? Как ее звали? Анна Михелевна Спивак? Да и не Анна, наверное, а что-нибудь вроде Хаси...

Маму я больше не видел — она прожила еще одиннадцать лет; я только старался регулярно говорить с ней по телефону. О встрече с «Федькой» я написал ей без подробностей. Впрочем, ей было почти восемьдесят, она была поглощена собственными недугами, и ее реакция — в особенности после смерти двух сыновей, обоих моих младших братьев — была приглушенной. Когда она умерла, нас даже на похороны не пустили — советское посольство не удостоило меня ответом на просьбу о визе. Года через два после того памятного посещения я прочел в газете «Русская мысль», что Федор Малама «безвременно скончался» в Варшаве.