Поговорим теперь о личности автора "Трудолюбия".
Сообщественники Бондарева, жители д. Юдиной, не понимали Бондарева и относились к нему, как к человеку, по меньшей мере странному. Причин этому не мало и о каждой из них мы упомянем, а теперь заметим, что в Юдиной живут люди умные -- молокане и субботники исключительно, стоящие не в пример выше обыкновенной крестьянской среды; и однако между ними нет не только ни одного поклонника Бондарева, но даже отношение всех к нему было вполне индиферентное.
Дело в том, что Бондарев, действительно, странный человек, чтобы не сказать более: во-первых, его "учение" сделалось его idée fixe и он ни о чем больше говорить решительно не мог, а если молчал, когда его опровергали или что-либо доказывали, то это еще не значит, что он вас слушал: как только вы переставали говорить, он, не принимая во внимание сказанного вами, начинал говорить "свое", т. е. излагать "учение"; далее из слов его можно было понять только, что все должны заниматься исключительно земледелием, при чем в разговоре он напирал более всего на то обстоятельство, что высшие классы, не обрабатывая земли, виновны, главным образом, в лености крестьянина, т. е. что крестьянин, глядя на господ, трудится не как следует.
Само собою разумеется, что юдинцы, весьма усердно обрабатывающие землю, никак понять не могли, чего требует Бондарев: "да мы и так работаем, только с землею да хлебом и возишься"; еще более развитые из молокан и субботников, разговаривая с Бондаревым по поводу "учения" его, спрашивали нередко,-- какую роль должны играть другие занятия, как-то: ремесла, торговля и т. д.? Но Бондарев твердил одно, т. е. что все должны заниматься "хлебным трудом", не выясняя роли других занятий, словом, Бондарев-писатель и Бондарев-оратор не сходятся: когда он говорит, выходит больше несообразностей, чем когда он пишет.
Из этого, однако, вовсе не следует, чтобы он писал ясно и понятно -- далеко нет! Но, читая "учение", можно уловить главную мысль, проследить ее развитие, хотя и для этого нужно ознакомиться с массою никуда негодного баласта, с бесчисленными повторениями, с выдержками из всех книг, которые когда-либо читал автор {Бондарев был страстный поклонник чтения; не говоря о св. писании, которое он не только перечитал, но знал наизусть и свободно цитировал, Бондарев читал все, что только попадалось под руки, и читал внимательно, с наслаждением, запоминая все выдающееся. Из "учения" и из разговоров с ним мы могли узнать, что, кроме св. писания, писания св. отцев и т. д., он читал: Крылова, Пушкина и Мильтона; произведения первых двух он смешивал.}, так что читатель-крестьянин не вынес бы ничего, прочитав от доски до доски все 250 вопросов.
Ко всему этому надо прибавить странное, с точки зрения крестьян, "поведение" Бондарева: вечно задумчивый он, как известно, ходил с бумажкой и карандашей и, останавливаясь, записывал свои мысли и т. д.
Трудно было крестьянину понять Бондарева, и крестьянин сначала удивлялся, а потом махнул рукою: "пусть, мол, чудит" -- и неудивительно: оригиналы, выдающиеся личности нередко порицаются даже интеллигенциею. Этот индиферентизм, это полунасмешливое отношение юдинцев к Бондареву, непонимание его мыслей измучили Тимофея Михайловича; он чувствовал себя одиноким не только среди односельцев, но и в семье: родной сын его, сельский писарь, и тот, не понимая отца, относился к нему с насмешкою. Бондарев, благодаря вышеприведенным обстоятельствам, сделался угрюмым, сосредоточенным, углубился в самого себя, из "учения" сделал idée fixe и жил только надеждою, что его скоро повезут в Петербург, что скоро "учение" его сделается известным всему миру и тогда "вся вселенная взлетит на несказанное блаженство".
Когда мы, приехав в Юдино, разыскали его и заявили, что интересуемся его учением, Бондарев очень обрадовался. Через несколько минут он был уже в нашей квартире и проговорил до глубокой полночи, а на другой день явился на заре и ждал, покуда мы встанем. Тяжело было смотреть на этого библейского старца {Ему было тогда более 70 лет, что не мешало Бондареву быть еще здоровым человеком. Черты лица Бондарева напоминали библейский еврейский тип.}, с воспаленными (большими черными), вечно поднятыми вверх глазами, с руками, поднятыми кверху, когда он говорит; плавно и необыкновенно медленно излагая нам свое учение, он весь погружался в мысли свои, не чувствовал, кажется, присутствовавших и витал в ином мире.
Только перед от'ездом нашим, Бондарев, опомнившись, спросил -- кто мы и почему интересуемся его учением. Мы прямо заявили, что пишем в газетах и журналах. Это произвело на него необыкновенно приятное впечатление, и он дал нам набело переписанное "учение" свое, на что сначала не соглашался, отдавая нам лишь черновое; вручая свое сочинение, Бондарев просил напечатать его, чтобы оно стало веем известно, и выслать ему ту книгу, где будет напечатано, при этом прибавил: "только долго не держите, а то, если правительство меня потребует, как же я поеду без учения?"
Уезжая, мы от души пожалели эту выдающуюся личность, волею судеб поставленную в такие условия, что не может быть тем, чем быть бы мог,-- а сколько сил таких гибнет, сколько пропадает недюжинных жизней под бременем нужды, тьмы и печали!..
Из писем, полученных впоследствии от Бондарева, мы еще более убедились, как глубоко страдал этот непонятый в своей среде человек.
Свободное копирование
