С соседней батареи завернул к нам на часок капитан Герасимов. Молодой, статный, сильный. Он пользуется репутацией поразительно смелого человека. Имя его известно всем солдатам нашей дивизии. Окинув быстрым взглядом столы, Герасимов небрежно указал на пачку газет:
- Неужели читаете?.. Я не могу: противно. У меня такое чувство, будто все лжесвидетели по консисторским делам подрядились в газетные писаки. Что ни бой, то картина из Верещагина. «Гремит музыка боевая. Знамёна реют в небесах...» А знамёна-то несут позади, чуть не в обозе держат. Музыки никакой. Противника и в лицо не видишь. Ружьё бьёт на две тыщи шагов. В бой идут рассыпным строем. Вообще никаких парадов и фейерверков. Только зубами от страха клацаешь. В течение пяти дней и пяти ночей мы наблюдали издали наступление брусиловской армии. Канонада шла беспрерывная. На небе ни звёздочки. Мы могли наблюдать, как полыхают молнии из пушек и танцуют в небе шрапнели. Это было очень красивое зрелище. Но хотя я был в полной безопасности, я думал, конечно, не об эффектах танцующих огней. Я думал о возможном исходе этого боя, о тех путях, которыми достигается победа, о последствиях поражения. И уж конечно все эти мысли исключали вопрос о пушечных фейерверках. Кто с беззаботным сердцем прислушивается к грохоту сражений и не стыдится кричать об этом в газетах, тот либо плут, либо нуждается в помощи психиатра.
- Как? - удивляется Болконский. - Вы отрицаете геройство и храбрость? Энтузиазм, экстаз, опьянение боем - это все, по-вашему, газетная ерунда?
- Конечно, бывают минуты страшного возбуждения, когда гневно раздуваются ноздри, и ты готов кричать и метаться. Но это совсем не то великолепное чернокнижие, которое описывают газетные Гинденбурги. Просто дикий порыв. Кидаешься в бой, как кидается бешеная собака, которая охвачена яростью и впивается зубами в первый попавшийся предмет. Но ведь к этому сводится вся военная подготовка. Когда офицер командует: пли! - то солдат уже чувствует перед собой врага, уже готов колоть, разрушать и драться. Война на том и построена, что она идёт по бессознательным рельсам. Солдаты смотрят на взводного, взводный на фельдфебеля, фельдфебель на офицера. От одного к другому тянутся воинские нити, которые связывают всю армию с командным составом. Дёрнули ниточку в Варшаве, и по всему галицийскому фронту загремели тяжёлые орудия, засверкали ружейные огни, и сотни тысяч солдат пришли в боевую ярость.
- Вы исключаете всякую инициативу в бою?
- Совсем нет. Чем больше личной инициативы, тем лучше для армии.
- То есть вы хотите сказать, что все зависит от личного мужества сражающихся?
- Вы опять не так меня понимаете. В том-то и дело, что никакого мужества нет!
- Ну, это, батенька, парадокс, - хохочет Костров.
- Господа, вы знаете какую-то театральную храбрость, которая существует только в воображении газетных писак.
- Позвольте, но признаете же вы чувство храбрости у людей?.
- Такого чувства не существует. Прошу меня выслушать. Храбрость не чувство, а результат многих чувств. То есть есть храбрые люди, но их отважные поступки подсказываются не какой-то врождённой храбростью или чувством безграничного мужества. Такого чувства не существует. Люди храбры не оттого, что в груди их обитает какая-то природная благодать, которая повелевает громовым голосом: будь отважен и смел! А потому, что гнев, или ненависть, или сознание долга, или профессиональное самолюбие подсказывает им такие решения и такие поступки, которые мы определяем как смелые, героические.
- Но ведь это чистый софизм, - вставляет Болконский. - Не все ли равно, чем вызвано геройство? Вы говорите так: геройство вызвано гневом, а я утверждаю: гнев вызван геройством. В конце концов это сводится к схоластическому спору: кто явился раньше на свет - яйцо или курица?
- О, нет, мои милые. Это совершенно не так. Храбрость из ненависти - это одно. Храбрость из чувства долга - другое. Храбрость из преданности народу - третье... Есть разные храбрости. И гнев, и ненависть - это плохие советчики. Их храбрость дешёвая, лубочная, газетная. Но это, впрочем, неважно. Важно то, что врождённой храбрости нет!
- Что вы этим желаете сказать?
- Что храбрость - это не вдохновение, а трезвая математика, сухой расчёт. Да, храбрость часто соприкасается с осторожностью. Храбр по-настоящему тот, кто может себя заставить быть храбрым. А безрассудная, стихийная храбрость не стоит ничего на войне.
- Я все-таки не понимаю, - говорит Медлявский, - почему вы так много значения придаёте происхождению храбрости? Храбрость есть храбрость, из какого бы источника она ни происходила.
- Вот в том-то и дело, что вы знаете какую-то одну - фиктивную, театральную храбрость. Из всех видов храбрости это самая лицемерная. Тогда как в действительности храбрость имеет тысячу ликов. Разрешите рассказать вам несколько отдельных эпизодов из моего собственного опыта на войне.
Припоминаю такой, например, случай. Нас стояло восемь офицеров третьей батареи. Вдруг шагах в сорока от нас разорвался снаряд. Осколки взвизгнули и рассыпались. И было слышно, как кружится и воет в воздухе шрапнельная трубка и летит прямо на нас. Мы все продолжали разговаривать: и виду не хотелось подать, что мы боимся. Но разговор не клеился. Я все время думал: куда? В живот или в ноги?.. Трубка упала в шести шагах от нас. Все вздохнули. «А ты обратил внимание, какие у нас лица-то были?» - спросил меня товарищ, когда мы возвращались в халупу.
- Вы хотите сказать, что рисковали из простого самолюбия?
- Какое тут самолюбие? Просто глупость. Вот как сестры милосердия ездят на батареи или в окопы лезут, чтобы показать офицерам, что и они не боятся. Офицер Бендерского полка рассказал мне такой эпизод. Отчаянным натиском были взяты австрийские окопы. В шестистах шагах от окопов стояла неприятельская батарея. Охранения никакого. Прислуга в панике билась и путалась с лошадьми. Двух залпов пятидесяти пехотинцев было совершенно достаточно, чтобы захватить все орудия. Офицер кричал, звал - никакого внимания: солдаты шарили в неприятельских ранцах и жрали австрийские консервы. Офицер добавил: «Эх, кабы не подлецы-солдаты!»
- Но ведь виноват-то он сам.
- О прапорщике Сибирякове слыхали? Вы знаете, как он обучает необстрелянных новичков? «Бояться пули не надо, - говорит он им. - От пули не убежишь. Думай не о пуле, а о том, что сказал тебе командир. Исполняй своё дело. Ты вот с меня бери пример!» И он спокойно выходит из окопа и идёт ровным шагом до заграждений. И так же обратно. На солдат это производит огромное впечатление. Но когда кто-нибудь из них тут же выскакивает из окопа, чтобы проделать то же самое, он топает ногами:
«Дурак! Ты не имеешь права рисковать жизнью; она принадлежит не тебе, а полку!..» Такую храбрость я понимаю. Человек обдуманно рискует головой ради известного решения. Ему поручили сделать солдата храбрым - и он делает своё дело, не считаясь ни с опасностью, ни с риском.
- А много у нас таких храбрецов, как Сибиряков? - интересуется прапорщик Болконский.
- Нет, немного. Я знаю ещё одного такого - полковника Нечволодова.
- Ну, этого мы все знаем!
- И у себя на батарее я знал такого телефониста.
- Солдата? - спрашивает Костров.
- Да, солдата, и, как ни странно, - еврея. Худой, лопоухий. В разговоре растерянный какой-то. А в бою удивительный молодец. Два Георгия получил.
- Расскажите о нем, - просит Медлявский.
- Извольте, расскажу. Это было ночью. Я сидел на наблюдательном пункте. Ночью... Канонада ужасная. Шёл обстрел переправы. Прожектор нащупывал мосты, а наша батарея стреляла.
Вдруг - перерыв на телефоне. Нажимаю на зуммер - никакого ответа. Нажимаю раз, другой, третий... Знаю, что дежурный телефонист иногда засыпает; или они ложатся ухом на трубку и просыпаются мигом... Ну, ясное дело: обрыв! Надо послать телефонистов осмотреть провода. А канонада страшнейшая. Не хватает духу сказать: ступай на верную смерть!.. И вот совсем неожиданно подходит ко мне солдатик, лопоухий Мошка, как прозвали его наши артиллеристы. «Ваше высокородие! Надо проверку сделать». Посмотрел я на него: худой, лопоухий, бородка жидкая, глаза чёрные, спокойные, светятся, как жуки. «Твоя очередь? - спрашиваю. - Ну, ступай!» Отсутствовал он минут двадцать. Как ахнет очередь, я все прислушиваюсь - не ранен ли? Не кричит ли?.. Ну, пришёл. Вид такой же. Даже не побледнел. Докладывает спокойно: «Ваше высокородие, в шести местах провода испорчены. Надо ждать до рассвета: ночью никак исправить нельзя».
Посмотрел я на него и подумал: «Врёт! Никуда он не ходил и ничего не видел». А он тем же спокойным голосом продолжает: «Дозвольте пойти на соседнюю батарею: оттуда передать можно». - «Ступай».
Утром неприятель ушёл. Канонада затихла. Осмотрел я провода: действительно, шесть разрывов, и как раз в тех местах, о которых докладывал мне Мошка. У меня сердце так и дрогнуло. Какой подвиг. И так спокойно, просто, не по-газетному.
- Как имя солдата? - спрашивает Болконский.
- Шулим Бельзер.
- А где он? У вас же на батарее?
- На батарее его нет.
- Убит?
- Нет... арестован.
- За что?
- Не знаю... Как будто за пропаганду.
Свободное копирование
