Сегодня у нас гостят командир з-го парка Джапаридзе, адъютант бригады Медлявский и доктор Костров. За чаем я рассказал о встрече с монахом, который напутствовал расстрелянного за грабёж солдата. Задумались.
- Но как же быть? - неуверенно произнёс Медлявский. - Надо же наказать грабителей.
- А по законам военного времени - расстрел, - добавил Старосельский.
- Я сам чуть-чуть не предал одного солдата суду за кражу шубы у жителя, - задумчиво сказал Джапаридзе. - У меня так уж и было решено. Только избегал с ним встречаться. Вдруг столкнулся лицом к лицу. Хотел уклониться от разговора. А он перехватил мой взгляд и каким-то совсем не солдатским голосом, тихо-тихо сказал:
«Простите...» Не выдержал я характера и простил. Он-то в другой раз не сворует, но другие... Других это развратит. Как офицер, я сознаю, что прощать не надо.
- Отгого-то иной раз лучше по морде дать, - заметил Старосельский.
- Ну, вы, конечно, за плётку, - едко бросает Костров.
- Да, без плётки нельзя, - запальчиво подтверждает Старосельский. - Может быть, имея в своём распоряжении человек пять или десять, вы ещё добьётесь чего-нибудь миндальничаньем. Но мой десятилетний опыт меня научил: чтобы быть командиром, нужен решительный тон, властность, железная дисциплина, а иногда удар по лицу. Два года я хотел действовать на солдата лаской и уговорами - и два года солдаты сидели у меня на шее. В моей батарее был форменный кабак. Теперь я считаюсь одним из лучших офицеров в бригаде. В батарее у меня порядок, знание дела, исполнительность. И я знаю, что я достиг этого только страхом. Наш солдат привык и дома к страху, и только страхом можно понудить его к исполнению долга. Дополняй пощёчиной приказание - таково моё правило, чтобы солдат сознавал, что ты - сила, которая распоряжается им всецело.
- Бить в сердцах, - брезгливо вставил Джапаридзе, - позор, для офицера. Но ударить
- часто необходимо. Ударить открыто, перед всем фронтом. Как необходимо иной раз расстрелять.
- Дело совсем не в том, - говорит Медлявский. - Меня интересует, почему тысячи убитых на войне уже мало нас трогают, а расстрел одного солдата произвёл огромное впечатление и на меня, и на всех?
- Очень просто, - отозвался Костров. - Надо отличать наказание смертью и смерть от простого убийства. На войне мы сражаемся, то есть выступаем в открытом поединке, и притом сражаемся во имя идеи. Отправляясь на войну, мы идём не убивать, а защищать свободу, родину, порядок. И если мы убиваем, то это убийство освящено требованием всего народа и участием в нем миллионов таких же невольных убийц. А здесь, в этой казни солдата, человек, который за час до казни, быть может, десять раз рисковал своею жизнью «во имя родины и тех самых начальников, которые осудили его на смерть, слишком чувствуется фальшь этого осуждения. Сколько жителей ограблено и убито офицерами в Галиции, а попал ли хоть один из этих офицеров под суд?
- Чепуха! - резко бросил Старосельский. - Конечно, если смотреть на войну глазами шестидесятилетнего монаха, то всякий выстрел - стыд и позор. А по-моему, так: убил мирного жителя, как разбойник, - становись под расстрел. И кончено! Туда ему и дорога.
- Но почему же смерть этого солдата так взволновала меня? - спрашивает Медлявский.
- Очень просто: потому что вы - тряпка; адвокат, а не офицер. И вы, и доктор Костров, и другие - вы все хорошие люди, но в офицеры вы не годитесь.
- Значит, по-вашему, чтобы быть офицером, нельзя быть хорошим человеком! - смеётся Кириченко. - От-то, забодай его лягушка!
Свободное копирование
