Постройка больницы и школы. 1894 г.
Писемский в своем рассказе "Плотники" хорошо изобразил тот интерес, который в деревне представляет стройка. Мы всецело отдались ему и торчали на наших стройках, думается мне, больше, чем это требовалось существом дела. За нами и подрядчики наши -- Пантюхин из Костина по плотницким работам и Сергей, печник из Семенкова (в 7 верстах от нас), по каменным работам усердствовали всеми силами.
Пантюхин был старый приятель. Еще при отце он в Жуковке неоднократно производил всякие постройки. Детьми мы дружили с его плотниками, которые давали нам на игру стружки и чурки. Они гордо носили свое звание "владимирских плотников", бывавших "со своим Пантюхой" в самом Константинополе даже. Теперь Пантюхин обрюзг и отяжелел. Подбирая длинные полы темно-синего своего кафтана, он не имел охоты забираться на леса, посылая на место работы своего племянника Егора, честного и исполнительного малого, лишенного, однако, предприимчивости дяди.
Напротив, для Сергея было внове брать подряд. Капиталов у него не было. Все его расчеты строились на его необычайной сметливости и неутомимой работе. "Сбегать" в Покров за 12 верст пешком этому подрядчику-предпринимателю ничего не стоило.
Наш архитектор Н. Н. Голубев, специалист по отоплению и вентиляции, спроектировал печи для каждого помещения по специальному расчету, дав каждой печи особый чертеж. Сергей, печник с малолетства, сначала скептически относился к этим чертежам.
-- Помилуйте, неужели нам не знать, как голландскую печь сложить! Не то что без чертежа -- в темноте, без света отлично сложим!
Но когда он сложил основание первой печи по-своему, не заглядывая в данный ему чертеж, и Н. Н. Голубев заставил его кладку перебрать, Сергей проникся почтением к чертежной науке.
-- Этот добьется своего! -- сказал мне про него Н. Н. Голубев, уходя со стройки после разговора с Сергеем, и затем, обращаясь к нему, поощрительно спросил: -- Скоро, Сергей, дом себе в Москве заведете!
-- И в гласные Думы тогда выбирайтесь, -- добавил я. Сергей улыбался, и, казалось, эти пожелания не слишком далеки были от его честолюбивых мечтаний.
Наше расхождение с братом Федором. Его поездка в Сибирь
С братом Федором дороги наши уже окончательно разошлись. Мы не переписывались, знали друг о друге только по случайно доходившим стороной слухам да по редким встречам, когда он приезжал в Москву, или мы бывали у Николая Васильевича Сперанского в Париже. Тогда я, обыкновенно, навещал брата по приезде в Париж и перед отъездом оттуда.
В 1896 году (весной) я застал у Феди даму полусвета Д., с которой он в то время сошелся. Он был в хлопотах, собираясь во вторую свою поездку в Сибирь. Постоянно он куда-то уходил, и в течение всего моего посещения я преимущественно оставался в обществе Д. Это была уже не молодая лет сорока (с лишком) бельгийка, когда-то, вероятно, если не красивая, то интересная... Когда я собрался уходить, Федор сказал мне, что он уже взял билет в Иркутск и просит меня в день его отъезда отобедать с ними на квартире его дамы. Я обещал Д. прийти и записал себе ее адрес. Это был особняк, сказать бы по-московски, hotel {отель (фр.).}, как говорят парижане, на очень фешенебельной улице Champs Elisées {Елисейские Поля (фр.).}. В назначенное время я явился. Лакей провел меня в гостиную, где я нашел Д. одну. Феди не было, но он скоро явился. По всему видно было, что отъезд в Сибирь знаменовал собой для обоих не временную разлуку, а полный и окончательный разъезд. Все было, очевидно, уже давно вырешено между ними, и тем не менее расставание обоим давалось очень тяжело. Я понял, что Федор совсем разорился, что поездка в Сибирь ради восстановления падающих золотопромышленных дел -- это последняя ставка. Если она скоро не даст какого-нибудь головокружительного благоприятного оборота его делам, то ему больше уже не на что рассчитывать. В таких обстоятельствах хвататься за незнакомые ему отдаленные и трудные золотопромышленные дела все равно, думал я, что при нужде в деньгах покупать выигрышный билет... Обед был изысканный, с винами и ликерами к кофе. Прошел он, конечно, невесело. Д. едва удерживалась от слез. Федор сидел насупившись. Когда же настал час для отъезда на поезд, разразилась настоящая истерика. Федя просил меня остаться после его у Д., пока она несколько успокоится. Я охотно согласился. Не провожать Федю на вокзал означало бы проявить полное к его положению безразличие, а при проводах неминуемо было встретиться на вокзале с компанией его так называемых друзей, с которыми мне не хотелось встречаться, тем более показываться с ними в публичном месте. Федя уехал. Мы постояли в передней, прислушиваясь к топоту лошади, увозившей его на вокзал, а затем тихо вернулись в столовую, к неприбранным остаткам обеда.
Д. налила в наши бокалы шампанское, и мы выпили без охоты, как бы машинально. Вдруг раздался звонок. Внесли громадную корзину цветов, последнее прости от Феди. Д. залилась вновь слезами, и мне казалось, что из всего окружения брата она единственный человек (я Пиуматти ставлю совсем особо), который к нему относится хорошо. С простодушием и неожиданной откровенностью Д. стала мне расхваливать Федину деликатность, говоря, что еще никогда не встречала к себе такого отношения. Теперь, испытав, как мужчина может быть хорош к женщине, она не представляет себе своего будущего устройства... "Ведь вы не знаете, какие они все мерзавцы", -- добавила Д. И. Сотрясаясь от всхлипываний и рыданий, чтобы "развлечь меня", она выложила на стол пачку фотографий своих самых красивых и эффектных товарок, во всевозможных костюмах и положениях, не исключая костюма Евы. Среди них оказалась и фотография Д., в полном обнажении. "Saba" {Саба.} (так Федю называли в Париже) не хотел бы, чтобы я вам это показывала", -- сказала Д. и залилась опять слезами... Становилось светло, когда я, обещав Д. наведаться к ней еще раз, вышел из ее душной, как мне казалось, бонбаньерки-дома на широкую аллею Champs Elisées. Никогда перспектива этой аллеи, замыкающаяся Триумфальной аркой, не казалась мне такой красивой.
Свободное копирование
