Долгое будущее - 87

29 апреля

Голос звучит хорошо! Даже верхнее си-бемоль. Пока в Москву не еду. Канин советует переменить фамилию на «Лещинскую», но мне что-то противно и даже стыдно! Но и стыдно, когда меня путают с Лещенко. Я помню, в Лондоне он пел: «Ты едешь бледная и очень пьяная», и от этой песни тошнило. Я не могу уехать, — ведь тут же будут белые ночи, и Н. Тихонов обещал, что будет ходить со мной по ночам по всем мостам и каналам.

«Нищую» Алябьева Зоя Лодий поет как обвинение всему человечеству. Она говорит, что очень помогает ходить, когда «делаешь» песню. В «Шали» во втором куплете — «но не пришла я» — да, она идет, цепляясь за что-то, почти падая от горя. Но «Калитка» — это духи, кружево. В «Лизе» есть припрыжка. А «Разносчик» — быт, и от человека — от, например, Василия Львовича Пушкина. Баллада «Три ворона» — от дали веков и этого далекого поля где-то в Шотландии. «Смутные тени» Дамья — туманный парижский дождь и человеческая разочарованность. А «Три мальчика» или «Легенда о св. Николае» — это вера в Бога. И так далее. «Мне не жаль» — это буржуазный вальс, а «Месяц» — мещанский вальсдушка. А вот «Они любили друг друга» — самая печальная песня... Нет, не всегда в песне есть походка. Нужно петь не «местно», а в пространстве. А этого у меня еще почти нет. Только в третьем куплете «Шарфа голубого» есть. Вообще «Шарф...», по-моему, у меня сделан чудесно. Им я довольна. Он действительно вьется!

Звонила композитору Асафьеву — как велел Гнесин. Но его жена сказала, что он две недели будет очень занят. А через две недели сказала позвонить. Хорошо. Подождем.

Анатолий Доливо приехал. Завтра иду на его концерт. Все-таки сейчас в СССР нет певцов в «мировом масштабе» — как, например, Цаплин — скульптор мирового значения. А мне бы их послушать! Но есть пианистка Мария Юдина. И есть Уланова плюс Сергеев. И есть Шостакович.

Знаю, что в Париже я бы «прошла». И очень прошла бы в Нью-Йорке. На своем месте, конечно. А тут — мне надо петь в тысячу раз лучше, чем я пою сейчас, чтобы «пройти». Главным же образом я должна петь тысячу раз лучше для самой себя. Мне хочется в смертный час погладить себя по головке и сказать: «Татьяна, ты неплохо пела, в этом было «высокое качество». А пока что я пою «пустяково».

Может оттого, что я отвыкла есть, — мне плохо, когда я ем как следует. То есть обедаю с супом и прочая.

Погрузившись в песню, я почти не думаю о том страшном, что происходит в мире, и о том страшном и мне непонятном, что происходит у нас в стране. Боюсь думать об этом.

И мне тошно на душе и ужасно жаль, ужасно жаль Ольгу Александровну — у нее опухоль. И Минин высох от горя и жалости 100 к ней. Бедняга. Я и не знала, что он может быть таким добрым, таким трогательно-заботливым... И когда я подумаю, что бедная Ольга лежит одна в больнице — кругом чужие больные, и она не знает, что у нее опухоль... Ох! Несчастная. А я-то думала, что она и не больна вовсе...