Долгое будущее - 13

3 августа

 О бое быков

Мы с Дмитрием поехали в Пальму смотреть бой быков. Я говорила себе, что это не страшно, что быки будут жалкие, маленькие, и тому подобные глупости, которые меня не успокаивали. День сиял солнцем. Жара была страшная. Мы приехали в час дня. До корриды оставалось еще три часа, она начиналась ровно в четыре. Ах, драгоценные, любимые мои улицы Пальмы! Мы шли по Калье Гранде — узкая улочка, — где, несмотря на жару, было прохладно, лавки без конца, полутемные кафе... Отель, куда мы зашли, был идеально чистый, прохладный, темный. На Майорке повсюду мир, чистота, внешнее и внутреннее благородство. Мы пошли дальше покупать билеты в кафе на углу рынка. Нами заинтересовались: иностранцы хотят смотреть корриду! «Обязательно возьмите билет, где сказано «омбра» — тень, а то вы испечетесь на солнце. Правда, в тени дороже. Вот прекрасные места. Одиннадцать пезет с человека», — посоветовали нам. Мы купили билеты и пошли к центру.

Базар! На широких лотках груды зелени, горы апельсинов, гирлянды помидоров — маленьких, ярко-красных, груды разных рыб, крабов, ракушек, ветки бананов, кокосовые орехи. Амфоры с оливковым маслом. Круглые сыры. Майоркинские красные колбасы. Куры, утки. Тут же прилавки с пуговицами, чулками, нитками. Детские игрушки. Глиняная посуда. И цветы, цветы! Вот булочная со знаменитыми Майоркекими булочками «энсеймадасами». Есть ли что вкусней, чем эти воздушные, тающие во рту булочки к кофе?! Приветливые, красивые лица торговок. Чинные крестьяне. Народу множество. Поприехали из деревень, из городков со всей Майорки в Пальму. На корриду.

В три часа мы уже на площади у Плаза де Торос. Огромный круглый амфитеатр. Мы обходим его кругом. Вот пикадоры проезжают лошадей. Лошади старые, на высоких ногах, тощие, как Росинант Дон Кихота. Идем дальше. Вот за этой дверью быки... Ждут. Ждут смерти. Дальше часовня. Подле нее дверь, на которой красный крест: приемный покой. Заглядываем в щель: белоснежная больничная чистота, койка уже постланная, готовая принять раненого метадора; в комнате доктор в белом халате, он возится со склянками у столика. Сердце сжимается. Постепенно становится очень страшно и вполне серьезно. Тут не шутят. Тут бой быков — игра со смертью. Народу уже много, люди густым потоком без конца входят в ворота. Мы идем на свои места. Перед нами за двойным барьером круглая арена, посыпанная желтым песком. Мы в тени. Солнце заливает места напротив. Там сидит беднота, простонародье, все оделись в лучшее, праздничное. Аквадоры-водолеи разносят воду в больших глиняных амфорах. Продаются какауэтки — маленькие орешки. Апельсины. Шумно, но как-то невесело.

В тени сидят богатые и иностранцы. Большая ложа в центре наполняется очаровательными, пышно разодетыми сеньоритами. Они вешают на барьер ложи свои роскошные испанские шали. Главная ложа еще пуста. Она предназначена для «президента корриды», по его знаку начнется коррида. Уже без одной минуты четыре часа. Все места заняты. Яблоку негде упасть. Я волнуюсь. Руки ледяные. Крики: «Эль президенте! Оле, оле!» Президент входит в ложу, взмахивает платком, и через главный вход на арену выезжает всадник в черном старинном костюме герольда на прекрасном вороном коне. Через всю арену он скачет к ложе президента. Тот бросает ему сверху ключ от клетки быка. Герольд ловит ключ в свою шляпу и уезжает. Играет музыка. Выходит процессия: матадоры со своей свитой бандерильо, пикадоров и слуг. Матадоров трое: Вильялта, Чикуэло, и не помню третьего имени, — в бархатных шитых золотом костюмах. Медленно обходят кругом всю арену. Их приветствуют: овация, крики! Сдержанно, с великолепным достоинством они отвечают на приветствия. Их яркие костюмы блещут золотом и серебром. Они в черных маленьких треуголках, из-под которых торчат сзади косички, на ногах лакированные открытые туфли. Лица у них серьезные, сосредоточенные, углубленные в себя. Они уходят. На арену выезжают одна за другой коляски с городскими красавицами — сеньориты в белых кружевных мантильях, накинутых на высокие гребни. Коляски буквально залиты цветами. Девушки, улыбаясь, бросают розы в гущу зрителей. Коляски уезжают. У двери, через которую на арену выйдет бык, появляется человек. Герольд снова выезжает на сцену и передает ему ключ. И вот тишина. Все замерло. Человек отпирает дверь и прячется за нею. А на арену выбегает бык. Он великолепен. Огромен. Шерсть лоснится. В нем такая мощь, такая жизнь! На арену выходит матадор с красной мулетой, и бык как вихрь мчится к нему. Но едва уловимым движением матадор отклоняется в сторону — бык миновал его на миллиметр, но снова поворачивается и, низко наклонив голову со свирепыми рогами, снова бросается на матадора. Опять игра... Цаплин в ярости! Он чуть не плачет от сострадания к быку. Он возненавидел корриду.

Мне так страшно, что меня тошнит. Я готова кричать от ужаса, но мне стыдно окружающих. Я хотела бы уйти, но уйти нельзя — разве что по головам людей! Матадор исчезает, и на сцену выходит бандерильо. Бык видит его и мчится к нему, но бандерильо сам мчится ему навстречу и на бегу втыкает в спину быка два длинных острых жезла, разукрашенных разноцветными лентами. Они впиваются в спину быка, он мотает шеей, делает скачок в сторону, чтобы сбросить эти пиявки, сердито мычит, но жезлы крепко впились ему в спину, и две тонкие алые струйки бегут по черной блестящей шерсти. Я зажимаю рот рукой, чтобы не закричать, у меня разорвется сердце! Быка отвлекают в сторону, и на арену выезжает пикадор с длинным копьем. Самая отвратительная часть корриды начинается. На тощей высоченной лошади сидит истуканом пикадор. Его ноги покрыты кожаным панцирем, на голове большая войлочная шляпа с широкими полями, в руках копье. Пока быка отвлекают в сторону, пикадор подъезжает к барьеру и ставит лошадь вдоль него. Завидев его, разъяренный бык бросается на него и со всего размаху бьет рогами в живот лошади. Живот перевязан подпругой, но бык пробивает ее и подымает лошадь на рога. Пикадор сидит в седле, он бьет копьем в лопатку быка. Часто удар его настолько силен, что он падает с лошади и если может, то быстро прыгает через барьер. А то ползет на животе в сторону, надеясь на матадора и его свиту, которые в это время отвлекают быка в сторону. Их красные мулеты взлетают как бабочки перед самой мордой быка. Лошадь или тут же падает, околевшая, или, если она еще в силах идти, ее уводят. Оркестр играет пасс о доблэ. И начинается последнее — игра матадора с быком и смерть быка.

Бык сейчас наиболее опасен. Он уже не мечется по арене в яростном недоумении, он уже чему-то научился, он бьет без промаха на близком расстоянии. И эта игра человека со смертью — какое мастерство, какая безумная выдержка и отвага.

Но эта первая коррида, и Чикуэло и Вильялта хотя и очень крупные известные матадоры, но... Только увидев Хуана Бельмонте, я поняла, что значит «великий матадор», как его называли.

Но эта первая наша коррида... Шесть раз повторялась игра. Тоска и ужас спустились на нас. Нам хотелось одного — уйти, уйти от этого невыносимого зрелища. Наконец все окончилось. Шесть прекрасных зверей убито. Несколько лошадей убито. Легко ранен один бандерильо. Толпа молча, угрюмо расходилась. Многие говорили: «Плохая коррида». «Разве бывает иначе?» — спросила я у соседа-испанца. «Да, — ответил он с энтузиазмом. — Это плохая коррида. А бывает!..» Но он не мог мне объяснить, почему именно эта была плохая.

Мы возвращались в Пуэрто подавленные. Жаркий душный день. Темно-алые пятна крови на желтом песке, перекошенное ужасом лицо пикадора, упавшего с лошади. Пышная, невыносимо грозная театральность, железная закономерность всего зрелища, красные бабочки мулет, красные возбужденные лица людей, черные треуголки матадоров с косичками и черное мохнатое ухо быка, преподнесенное одному из матадоров за особо верный удар, — все слилось вместе. Меня кошмарило. Душила липкая тоска.

Дмитрий никогда больше не ездил смотреть корриду. А я — да. И я видела Хуана Бельмонте. Через год после того, первого раза я снова поехала смотреть корриду. Это была особая коррида. В ней выступали лучшие эспады Испании — Эль Гальо, и Викториано де ля Серна, и сам великий матадор Хуан Бельмонте. И все было совсем, совсем иначе. Личность человека, его внутреннее содержание, нечто, что делает человека великим, — нигде и никогда значение этого не представало передо мной с такой потрясающей ясностью, с такой обнаженностью, как когда Хуан Бельмонте выступал в Бое Быков.

Моя вторая коррида была дня меня совсем иной еще и потому, что я сама всецело участвовала в ней, я ощущала себя одним из главных действующих лиц этого театра. Ибо, бесспорно, это самое театральное зрелище в мире. И вот я была тоже частью этого великолепного представления. В тот день для корриды я оделась, как подобало быть одетой на Бое Быков по старой традиции. Я ехала в Пальму в сопровождении Магдалены (моей молоденькой служанки) и ее жениха Матео (рыбака и контрабандиста из Польензы). На мне было строгое черное атласное платье, открытое. Поверх я надела болеро из мадроньев (сетка, усыпанная бархатными помпонами, которую специально для этого дня я заказала в Валенсии). Такие «болеро» по традиции испанки надевали на Бой Быков много лет тому назад. На голове — маленькая черная соломенная шляпка — я купила ее в Мадриде, на руках длинные черные ажурные перчатки и на ногах такие же чулки, черные лакированные туфельки и черный веер! А в левой руке букет белых роз. «Оле, ла бониссима!» — «Оле, красавица!» — кричали мне, когда мы вышли на Плаза де Торос. Магдалена и Матео упивались моим успехом, — на меня смотрели, щелкали «лейки» туристов-иностранцев, очевидно, они-то были уверены, что я истая, коренная испанка. А я чувствовала себя неотъемлемой частью корриды. Хуан Бельмонте представлял ее мужской элемент, а я — женский. Я была заодно с быком и с матадором, с желтым песком арены, с сияющим небом и с битвой не на жизнь, а на смерть. Никто не знал меня, и я никого не знала. От этого я чувствовала полную внутреннюю свободу и «публичное одиночество».

На этот раз мы сидели на солнце, на дешевых местах. И от этого мне было еще праздничнее. Кругом сидели крестьяне, рабочие, рыбаки — потные, напряженные, с шелковыми платками на шее, в кепках. Они улыбались мне и со всех сторон вопили мне комплименты.

Дальше мне трудно писать от первого лица. Буду писать, словно то была не я!

Черный веер дрожал и раскрывался в ее руках. Когда Хуан Бельмонте поравнялся с местом, где она сидела, она бросила самую красивую белую розу ему под ноги. Он приостановился, взглянул наверх в ее сияющее лицо, поднял розу и прижал ее к губам. Разразилась неслыханная овация, приветствуя его и ее!

Сейчас она была — возможно, в первый и последний раз в своей жизни — главной героиней, но лишь пролога. Вернее — прелюдии к первому акту. А когда началось главное театральное действие, она сошла со сцены, тут же всеми забытая, и смотрела на представление заодно с остальными. Эти остальные, однако, тоже были частью корриды. Испанская толпа была как бы древнегреческим хором, отражая малейшее из того, что происходило на арене. Толпа, как единый человек, колыхалась, вздрагивала, вопила, задыхалась от страсти и восторга. Мимо зрителей по арене вдоль барьера спокойно и просто, с глубоким достоинством шел Хуан Бельмонте. В его руках была черная треуголка, и он помахивал ею, отвечая на приветственные крики толпы. Он был небольшого роста, очень смуглый, с выразительным цыганским лицом. Его алый бархатный костюм был весь заткан золотом. Хуан Бельмонте шел чуть прихрамывая, не улыбаясь. Его строгое лицо было глубоко серьезно. Эта коррида была его первой после десятилетнего перерыва. Тогда он ушел с арены в зените славы. Сегодня впервые выступал снова.

За ним шел Эль Гальо, знаменитый как своей отвагой, так и своей трусостью. Иногда — редко — в разгар корриды он вдруг пугался быка и, не стесняясь, удирал от него. И уже ничто не могло заставить Эль Гальо выйти на арену. Пожилой, с большой лысой головой, коренастый и крепкий, он был братом прославленного Хозелито, который погиб на рогах быка после трехлетней беспримерной карьеры. Говорят, когда хоронили Хозелито, стотысячная толпа провожала его на кладбище. Имя его помнят до сих пор.

За Эль Гальо шел Викториано де ла Серна. Молодой, стройный, очень красивый, в чудесном черном бархатном костюме, шитом серебром.

Только увидав Хуана Бельмонте, я поняла, что значит «великий матадор», как его называли.

Что я помню о той корриде? Лицо Хуана Бельмонте, неподражаемую, непревзойденную грацию его движений. С безмерным достоинством и благородством, с храбростью, которая не кричит, ибо органична, с величественной простотой — он был воистину великим матадором. Все присутствующие непререкаемо знали, что он лучший из всех матадоров Испании! Он не делал особо острых трюков, он не был равнодушен к опасности, он играл с быком по всем традициям Боя Быков, не отступая от строгого ритуала и никогда не бравируя. От него передавалась зрителям глубокая убежденность, что сейчас он делает главное дело своей жизни, дело очень серьезное, очень важное. Может быть, это и является сутью подлинного искусства, в чем бы оно ни проявлялось.

Наконец Бой Быков закончился. И лавина аплодисментов обрушилась к ногам Хуана Бельмонте. Глубоко задумавшись о чемто ему одному известном, он стоял посреди арены, словно кругом него тишина и он где-то далеко совсем один. Он не раскланивался, не улыбался, сосредоточенно глядя куда-то вдаль. Молодой красавец Викториано де ла Серна, великолепно исполнивший свою часть корриды, раскланивался, сияя улыбкой. Но героем дня, центром корриды являлся Хуан Бельмонте — долго еще толпа аплодировала и кричала его имя. Смеркалось. Зной спадал...