Посвящаю книгу моему брату-близнецу Юрию Лещенко
Октябрь 1935 года. Москва
Чувство невыносимого, беспощадного одиночества было одной из причин, почему я торопилась в Россию, зная, что более неудобного места для рождения и первых лет ребенка я не могла бы выбрать. И правда, хотя условия быта нашего здесь просто ужасны, я не одинока. И эта мука — тоска по Родине, которая грызла меня за границей, — оставила меня здесь.
Аленушка большая девочка. Ей четыре года. Она мой мир, мое единственное счастье. Она едет на Кавказ к моей матери. Я убедила Ирину — мою сестру — отправить туда и своего Юрочку. Ему пять лет. Дети будут вместе. Моя бедная сестра. Когда я увидела ее, я разрыдалась. Она — постаревшая, замученная, костлявая. Ей всего двадцать шесть лет сейчас. Мама сказала мне: «Ира выглядит старше тебя!..» Она, ее муж Борис Тисов и двое детей — Юрочка и маленькая, годовалая Наташа — живут в тесной, бедной комнате в так называемой коммунальной квартире, где кроме них живет еще много семей.
Бедны они ужасно, но Ира восторженно сказала мне: «Да, мы — навоз для расцвета будущих поколений! И мы счастливы этим сознанием». Ох...
Ира и ее дети одеты в то, что я им посылала, ибо заработка Бориса хватало лишь на еду, куда уж там покупать одежду. Он, бедняга, совсем оборванец, правда, все на нем чисто, но заштопано, залатано...
Как серо, как некрасиво выглядят мои соотечественники. И что за жизнь! Чтобы найти только одну комнату в Москве, надо затратить гигантские усилия. Чтобы купить что-либо, надо стоять в очереди. Часами. Чтобы поехать куда-то, надо ехать в трамвае, битком набитом людьми, которые кричат, ругаются, оскорбляют друг друга, дурно пахнут. Одежда, обувь так дороги, что недоступны «простым людям»... На меня смотрят. В трамваях. На улице. Я хожу в накидке, без шляпы. Вчера я была в зоопарке с Аленушкой. Рядом на скамейке сидел простой какой-то человек. Он долго смотрел на меня. Я наконец ему улыбнулась. Он сказал: «Вы меня простите, я на днях в музее был — вы как там итальянская Мадонна одна. Я таких женщин и не видел».
А женщина одна мне в трамвае сказала: «Вы не русская, верно. У вас выражение лица не наше». Но я уже привыкла. И в Париже. И в Испании. И в Лондоне.
Помню, приехала я в Лондон с Аленушкой. Дмитрий Цаплин должен был еще некоторое время пробыть в Барселоне, скульптуры он морем отправлял и сам потом из Барселоны плыл в Лондон. Мы с Аленушкой на месяц его опередили. Я думала: «Отдохну от него. Буду всюду ходить: в театры, в кафе... Сидеть, смеяться и разговаривать с людьми, никто меня наказывать не будет. Ведь Дмитрия не будет целый месяц!» В Лондоне была Сюзанна, милая умница англичанка, журналистка и литературный критик. Она и ее муж Джон Симон жили одну зиму в Пуэрто-Польензе. Они влюбились в Майорку и поселились рядом, у сеньоры Сингала. Мы вечерами вместе пили коньяк, читали, пели, я играла на гитаре. Потом прочитали что-то про Тимбукту и решили ехать туда, собирались (но, конечно, не всерьез), спорили, какой дом возьмем, наймем. Джон был поэт. Он написал:
Поедем все мы в Тимбукту!
И будем весело стареть на солнце:
Поэт, англичанка, цыганка с гитарой
И гений в старой накидке.
Меня они звали цыганкой — за гитару, за смуглоту, за пенье, — а Дмитрия считали гением, чтили его, обожали его скульптуру. Джон, вернувшись в Англию, вскоре умер от заражения крови. Сюзанна осталась одна. Эту первую мою неделю в Лондоне нам с ней было так весело. Она сняла нам две комнаты неподалеку от своего домика, около Heath — огромного парка-леса в Лондоне. Вдоль парка на улице стояли ряды невысоких кирпичных домов с прелестными палисадниками. Был январь, но в палисадниках цвели тюльпаны, незабудки, колокольчики синие. И зелень была зеленая, мшистая. У нас было две комнаты в пансионе миссис Блисс. Чисто. Камины. Вкусная еда. Сюзанна водила меня по музеям. После единственным местом, где я всегда обретала душевный покой, была Национальная галерея. Итальянские примитивы. Из них на меня лились благодать и мир.
Свободное копирование
