Москва купеческая - 13

Мне нужно опять вернуться к вопросу, как в Рос­сии относились к представителям купечества. Во «вступлении» я привел ряд литературных свидетельств, где, как правило, отношение к купцам было либо враждебное, либо презрительное, либо «сверху вниз», либо ироническое. Тогда же я сделал оговорку, что литература и драматические произведения не всегда точно отражали жизнь, в особенности в обрисовке ти­пов купеческого звания.

Теперь я приведу еще не­сколько примеров, но буду цитировать некоторых авторов не как беллетристов, а как свидетелей исто­рии. Картина будет иная и укажет нам главным обра­зом на ту эволюцию, которая произошла в течение XIX столетия.

Для начала я приведу очень правильную, нелест­ную ни для той, ни для другой стороны оценку до­реформенных отношений помещиков к торговцам, ко­торые имели место, пока еще не началось дворянское оскудение:

«На купца смотрели, — пишет Сергей Атава, — не то чтоб с презрением, а так, как-то чуд­но. Где, дескать, тебе до нас. Такой же ты му­жик, как и все, только вот синий сюртук носишь, да и пообтесался немного между господами, а по­садить обедать с собою вместе все-таки нельзя — в салфетку сморкаешься.

Не знаю, понимали ли, или лучше сказать, чувствовали ли «купцы», что на них так «господа» смотрят, но если и понимали, они этого все-таки не показывали. Они делали свое дело, по­купали и продавали, садились на ближайший стул от двери, вставали с него каждую минуту, улы­бались, потели, утирались, будучи совершенно не в состоянии понять наших суждений о политике и всякой чертовщине, составлявшей предмет на­ших бесконечных рассуждений, как только мы, бывало, сойдемся»... (Сергей Атава, «Отечественные записки», 1880).

Этот же, очень чуткий автор рисует иную кар­тину таковых же взаимоотношений после освобожде­ния крестьян. Вот что мы у него читаем:

«Всем нам в то время до зарезу нужны были деньги. А деньги были у купца. Надо, стало быть, за ними обратиться к нему. Мы обнищали, и он давал. Сначала, сгоряча, эту податливость его и ту охоту, с которой отдавал нам деньги, мы при­нимали было за дань его уважения и благодар­ности нам, так как он от нас же научился, но эти политические взгляды на «кулака» продержа­лись недолго. Подугольников дал раз, два, три, подождал, и порядочно-таки подождал, да вдруг и приехал сам. Хотя этот раз его попрежнему дальше кабинета не пустили, но он уже сам по­просил, чтоб подали ему водочки, и спать на ночь к управляющему во флигель не пошел, а спал в кабинете на диване.

Утром же, вставши чуть ли не на заре, обо­шел и осмотрел все хозяйство, обо всем расспро­сил и хотя, уезжая, склонился на просьбу и дал еще денег взаймы, но это был уже не тот, не прежний Подугольников, который, бывало, толь­ко потел и утирался. А когда он приехал на сле­дующий раз, то его не только пришлось опять положить спать в кабинете, на диване, но надо было позвать обедать в столовую, строго-настро­го приказавши детям не смеяться, если Подуголь­ников станет сморкаться в салфетку».

О дальнейшей эволюции говорит князь Мещер­ский в своих очерках. Здесь уже нет следа былой при­ниженности.

Вот его оценка:

«Купец, говорящий во имя интересов внут­реннего рынка, уже не тот аршинник, который двумя головами сахару в пользу городничего от­стаивал свое право обмеривать и обвешивать. Нет. За этим купцом иногда целый мир разно­родных потребностей и вопиющих нужд народ­ных и государственных, во имя которых он стал говорить, не стесняясь, ибо чувствует свою силу в этом уполномочии и в этой солидарности сво­их интересов с интересом народным»...

На этом дело не остановилось, и роли как будто переменились. Об этом писал и Боборыкин, и другие. Показательную картину в этом направлении дает га­зета «Новое время», всегда хорошо умевшая опреде­лить настроения верхов и дворянства:

«Купец идет. На купца спрос теперь. Купец в моде. От него ждут «настоящего слова». И он везде не заставляет себя ждать. Он произносит речи, проектирует мероприятия, издает книги, фабрикует высшие сорта политики, устраивает митинги и проч.

В Москве один знаменатель — купец, все на свою линию загибающий. Купец тут снизу, свер­ху, со всех сторон. Он и круг, и центр москов­ской жизни. Вы можете его получить под всеми флагами и соусами. И с этим все уже настолько свыклись, что никто, вероятно, и не воображает Москву без купца. В сущности, это даже и естественно, потому что купец есть органическая часть Москвы, — ее рот, ее нос, ее начинающие прорезываться зубы.

В Москве вы ни шагу не сделаете без купца. Он и миткалем торгует, и о категорическом им­перативе хлопочет, и кузьмичевскую траву испо­ведует, и лучшие в мире клиники устраивает. Все, что есть в Москве выдающегося, — в руках куп­ца, или под его ногами. У него лучшие дома и выезды, лучшие картины, любовницы и библио­теки. Загляните в какое угодно учреждение, — вы непременно встретите там купца, очень часто в мундире, с «аглицкой складкой», с французской речью, но все же купца, со всеми его «Ордынко-Якиманскими» (Ордынка и Якиманка — две главные улицы Замоскво­речья) свойствами, которые не вывет­риваются ни от каких течений, ни от какой ци­вилизации...

Поверьте, из этого сырья время создаст пре­восходные вещи. В особенности можно возлагать большие надежды на женщин из московского ку­печества. В них таятся несметные духовные со­кровища»...

Надо сказать, что автор зашел слишком далеко. Может быть, по существу, в известной степени он был и прав, но другой лагерь не хотел с этим считать­ся, и «полупрезрительное» отношение сохранилось до самого последнего времени.

Об отношениях между дворянством и купечест­вом в Москве любопытные мысли высказывает Немирович-Данченко. (Вл. И. Немирович Данченко, «Из прошлого Москвы». Госуд. Изд. Худож. Литературы. 1938).

 Вот, что мы у него читаем:

«Дворянство завидовало купечеству, купече­ство щеголяло своим стремлением к цивилизации и культуре, купеческие жены получали свои туалеты из Парижа, ездили на зимнюю весну на Французскую Ривьеру и, в то же самое время, по каким-то причинам заискивали у высшего дво­рянства. Чем человек становится богаче, тем пыш­нее расцветает его тщеславие. И выражалось оно в странной форме. Вспомним одного такого куп­ца лет сорока, очень элегантного, одевался он не иначе, как в Лондоне, имея там постоянного порт­ного... Он говорил об одном аристократе так:

«Очень уж он горд. Он, конечно, пригласит ме­ня на бал, или на раут — так это что. Нет, ты дай мне пригласить тебя, дай мне показать тебе, как я могу принять и угостить. А он все больше — визитную карточку».

Это, я не скажу «принижение», но во всяком слу­чае не первенствующее положение купечества сохра­нилось до самых дней революции. А так как февраль­ский переворот, вопреки утверждениям советских историков, в своем существе вовсе не был «буржуаз­ной революцией», то и после февраля вовсе не было, так сказать, купеческого «реванша». Положение оста­валось, в своих основных чертах, тем же самым, толь­ко господствующим классом стала социалистически-меньшевистская и эс-эровская интеллигенция, и офи­циоз коноваловского министерства торговли, меланхо­лически подводя итоги недавнему прошлому, писал:

«Не так уже давно наше торговое сословие, и тогда довольно многочисленное, занимало в стране, в социальном отношении, незавидное по­ложение. Занятие торговлей, хотя и приносило выгоды материального свойства, но отнюдь не да­вало вообще почетного положения»...