Один день между прошлым и будущим

Один день между прошлым и будущим

       Посвящается профессору Готтфриду Шмидту.

Где быль, где правда?

Что их в жизни делит?

Мудрец ответил: «Только лишь одно –

Быль – это то, что было

в самом деле,

А правда – то, что быть должно».

И. Тарабукин

Семьи моих дедов жили когда-то на самом стыке земель российских, украинских и белорусских, в краю типичных городков российской черты оседлости. Стародуб и Могилев, Унеча и Клинцы, Речица и Новгород Северский были населены русскими, украинцами, белорусами, евреями так, что трудно порой было сказать, кого на городской улочке больше.

Так я хотел начать свой рассказ о прошлом, о поколении моих дедов. Но неумолимая сила ассоциативного мышления толкнула меня на другую дорогу. Недавно я побывал в командировке в Германии. В одно из воскресений мои друзья повезли нас в Кёльн, чтобы показать восьмое чудо света – Кёльнский собор. Мы долго слушали волшебную органную мессу под потрясающими сводами собора. Подумалось, что в эти мгновения исчезают различия людей по национальностям и религиозным убеждениям. Я видел рядом китайцев и японцев, на скамьях сидели турки и индусы, американские старики-туристы стояли рядом со мной – евреем, с моими друзьями – немцами, с нашим переводчиком Василием. Я видел глаза этих людей: в них было что-то общее. Это была не отрешенность от бренного мира: просто Прошлое и Будущее встретились в восхищенном сознании Настоящего.

Люди смотрели на великолепие собора, но в их глазах было нечто обращенное внутрь, в глубины души... «Нет ни Эллина, ни Иудея...», – вспомнилось библейское в тот момент.

Затем мы направились в картинную галерею. И снова – праздник души, похожий на редкое откровение: сотни полотен, известных и неизвестных, от икон четырнадцатого века до Пикассо и Сальвадора Дали... И опять я вижу глаза пестрой людской толпы, но уже совсем другие. Здесь взгляды устремлены на доски и полотна. Каждый находит в картинах свое, интересное только ему, затаившему дыхание перед творением Мастера. И кто-то живет в том времени, о котором говорит художник, а кто-то ищет идеалы красоты на будущее...

Если бы наши друзья не поторопили нас, мы, кажется, могли бы оставаться в этом мире красоты вечно. Но нас звали еще в один музей. Берегом Рейна мы быстро добрались до него: это был этнографический музей Кёльна – Раутен-штраух-Иост музей.

В какой-то момент подумалось, что этнография на фоне всего увиденного в этот день может показаться чем-то приземленным... В музее оказалось несколько выставок, и я не сразу понял, куда же мы попали. Сознание было занято великим и вечным, вынесенным из стен собора, из залов галереи...

Мой друг одернул меня: «Да проснись же! Ты хоть понял, где мы теперь находимся?». И я прочел на афише у входа в зал: «Жизнь в русских городках. Еврейская коллекция этнографического музея Санкт-Петербурга». И подзаголовок: «Из коллекции Ан-ски». Для меня все это было незнакомо и плохо понятно. Почему – русские городки? Причем здесь «еврейская коллекция» и кто такой Ан-ски? Если экспозиция из Санкт-Петербургского музея, то зачем нужно было ехать в Кёльн, чтобы все это увидеть?

Внутренне настороженный я вошел в зал и замер как вкопанный: передо мной на стене висел портрет моей бабушки!...Красивая, гордая, с горькой усмешкой, спрятанной в уголках губ, с глазами... Опредепенно людские глаза меня преследовали сегодня: опять я увидел взгляд, обращенный в свой мир, в свою душу, в свою веру! Такой я видел бабушку на портрете, который бопьше других пюбил мой дед и который он украдкой от нас трогательно гладил поспе ее смерти.

Вряд ли на фотографии была моя бабушка: снимок был сделан в 1912-1914 годах. В то время бабушка была моложе той, что позировала фотографу. Но портретное сходство – удивительное!

Оказалось, что писатель и журналист Шломо Рапопорт (псевдоним Ан-ски) в канун Первой мировой войны организовал этнографическую экспедицию по российским городкам в черте оседлости, то есть по районам, где царским правительством разрешалось селиться евреям. Он изучал жизнь и нравы еврейского населения, собирал документы, предметы повседневного быта и религиозной атрибутики, одежду и музыкальные инструменты, песни и сказки, пословицы и поговорки.

Все собранное осело в запасниках Ленинградского этнографического музея и никогда не выставлялось, пока заботами питерских энтузиастов-этнографов через восемьдесят с лишним лет не превратилось в удивительную экспозицию, с успехом путешествующую по крупнейшим городам мира.

Каждый шаг в этом зале рождал удивительные открытия: то я видел что-то далекое, но удивительно знакомое, то находил для себя совершенно новое, но такое близкое!

На фотографиях соседствуют лица почтенных бородатых старцев и рано стареющих еврейских женщин, окруженных многочисленными детишками. Домики – мазанки с черепицей провалившихся крыш. Каменные облупившиеся здания синагог маленьких городков и совсем покосившиеся деревянные синагоги еврейских местечек.

Я подумал: слово «штетеле» должно точнее переводиться с немецкого как «местечко», а не «городок». Ведь бытовало в свое время в еврейской среде выражение «местечковый еврей», несколько пренебрежительное, относящееся к малообразованным людям, чей кругозор не выходил за пределы черты оседлости.

А вот и традиционный еврейский оркестрик! Один – на свадьбы и на поминки, на русские, украинские, белорусские и еврейские. Местечковые музыканты – клезмеры: две скрипочки, кларнет, флейта и непременная военная труба... И все в традиционных шляпах-котелках, надеваемых лишь по важному поводу. Великий российский музыкант Утесов утверждал, что именно от этих клезмеров брал свое начало знаменитый одесский джаз.

Короткие музейные этикетки говорят о назначении давно забытых вещей: серебряные таблички с торы* (*Тора – буквально «учение», пятикнижие Моисеево), корона катер-тора** (** Корона катер-тора надевается при торжественных чтениях торы) из просечного серебра, небольшие кидуш-бехеры – серебряные бокальчики для пасхального вина. Такие бокалы еще сохранились и в нашем доме. Тут же, как во сне, слышу слова деда: «Ханеле, гиб мир а биселе пейсехдике вайн!»***( *** – Анечка! Дай мне немножко пасхального вина!)

Впервые вижу мезузу**** (**** Мезуза – металлический или деревянный футляр с куском пергамента со стихами религиозного содержания. Приколачивается на косяк дверей каждого жилища как атрибут веры.)

из дерева, украшенную резьбой. Внимательно вглядываюсь и вдруг нахожу очень знакомое: характерное для старинных северных деревянных русских прялок деление резного узора на три поля, на три части – вода, земля и небо – только вязь другая, более сложная и объемная.

Вот драные крестьянские армяки, а рядом шелковые шапочки, отделанные дорогой испанской парчой, явно принадлежавшие зажиточным хозяевам. Скромные женские платки-наголовники, а рядом нарядные платья и сарафаны, трогательно и с любовью расцвеченные незамысловатой вышивкой. Но взгляните на рисунок внимательно: эта простота сродни гениальности! Простоту таких узоров изучают поколения искусствоведов всех стран.

Снова фотографии. Теперь – детские. Десять мальчиков еврейской начальной школы-хедера в Подолии. Ни у кого не видно глаз: все десять без деланной перед объективом позы погружены в чтение книг, даже тот, что сидит под столом. Кем вы станете, мальчишки из местечек? Какой свет зажгут в ваших душах добрые и мудрые книги? В какое будущее выведут? Нет пи среди вас предков Норберта Винера – одного из создателей кибернетики – или самого Марка Шагала, удивившего мир летящими влюбленными? Ведь вышли они из тех самых местечек...

Еще шаг, и вновь... глаза!!! От этих глаз можно сойти с ума... Фотография девочек еврейских семей из Подолии. Три исподлобья смотрят на нас. Обрамленные черными кудряшками лица напряжены, в них что-то совсем не детское. Мучительно стараюсь понять, кого они мне напоминают, пихорадочно, до боли напрягаю память... Конечно! Дрезден!!! Картинная галерея, Рафаэль, Сикстинская мадонна с младенцем. А у него взгляд осмысленный и проникновенный, взгляд человека, наперед знающего свою судьбу, свое Будущее. Умеющего заглянуть в Будущее называют мудрецом, но способно ли такое знание приносить человеку счастье?

Четвертая девочка с той же фотографии отвернулась и смотрит вдаль. На ее лице собрана вся скорбь еврейского народа. К горлу подкатился ком, я почувствовал, что слезы совсем близко...

Девочки последних лет девятнадцатого столетия, что приготовил вам век двадцатый? В каких катастрофах вы погибли? В черносотенных погромах 1905 –1906 годов? В налетах петлюровских банд гражданской войны? Может, сгубил вас голод тридцатых годов? Или дожили до страшного тридцать седьмого?

Если оборонил Бог от всех этих напастей, то уж не минула вас трагедия гетто Второй мировой с эсэсовскими комендантами, с охраной из бендеровцев и власовцев. И остались вы лежать в бесчисленных рвах и безымянных могилах возле каждого еврейского местечка. Или пепел ваш развеян после душегубок и крематориев? Или ушли вы в бессмертие, как бы растворившись в воздухе, так, как ушла из жизни почти библейская героиня повести Анатолия Рыбакова «Тяжелый песок» Рахиль Рахленко? Имя вам – миллионы!

Я как бы очнулся, услышав голос немецкого друга: «Послушай, а что значит твоя фамилия? Откуда она пошла?». Не сразу понял суть вопроса. Оказывается, он обратил внимание на белорусские корни в моей фамилии. Задумался и я: может, и вправду семьи моих предков шли в Россию через те места и там получили это имя...

В фамилии другого моего деда просматривается немецкий корень «liefern» –доставлять, поставлять. Поставщиками мои предки никогда не были, а вот доставлять – приходилось: дед рассказывай, что в нашем роду бывали балагулы-возчики, содержавшие ломовых лошадей. Это они в еврейских местечках выходили с оглоблями против погромщиков в 1905-1906 годах.

С другой стороны, я встречал в немецких словарях выражение «er ist geliefert», что значит «он – человек погибший». Сколько предков наших погибло на дорогах Европы и России, пока они попали на Русский Север? Этого нам никто теперь не расскажет, но, может, в наших именах тоже кроются гены нашего Прошлого, от которого освободиться мы не в силах?

День подходил к концу. Музей закрывался. Мы задержались у выхода, и я увидел немногочисленных посетителей этой выставки. В поздний час хмурого осеннего дня все лица выходящих были сосредоточенными. Мне почудилось, что они, как и я, думали не о прошлом российских евреев, а о настоящем и будущем народов. Именно так! Не только о евреях...

Неподалеку от музея стояли два больших стенда, на которых были два лозунга. Первый – «ASUL! WEG!» – неонацистское требование выгнать из страны всех инородцев – он был написан твердой рукой профессионала почерком времен Третьего Рейха. Второй стенд мелкими буквами детского почерка требовал: «NAZI! STOP! NAZI! NIEMALS!*» (*Нацизм! Стоп! Нацизм! Никогда!)

. На фоне первого он мог показаться робкой надеждой, но в нем была мощная сила: протест был повторен многие десятки раз непохожими детскими почерками.

Оба стенда были обращены к дню сегодняшнему. Но первый стенд требовал вернуться из него в Прошлое, второй – звал Германию думать о Будущем.

Феликс Кривин когда-то писал: «Прошлое состоит из фактов. Будущее – из фантазий. Жизнь – это и есть превращение фантазии в свершившиеся факты». Стенды с призывами школьников к запрету фашизма в Германии мы встречали много чаще погромных лозунгов. Дай Бог, чтобы XXI век этой страны и всего мира оказался в руках сегодняшних детей-фантазеров!

В какой-то момент в облаках выглянуло солнце, и через все непростые впечатления дня неожиданно в ушах зазвучал детский голос: «Пусть всегда будет Солнце!...». Он как бы снимал часть внутреннего душевного напряжения.

Мы сели в машину.

Для меня же без ответа оставался вопрос: почему мы не видели эту этнографическую выставку в России? Почему даже не слышали о ней? Кто и почему столько лет прятал от нас наше Прошлое? Один день между Прошлым и Будущим подарил нам три музея, столь разных по характеру, по масштабам, наконец, по совершенно неоспоримой ценности экспонатов. Но если бы я не увидел хоть один из них, мой мир, и сегодняшний и будущий, был бы беднее.