Зачем среди ночной поры...

Зачем среди ночной поры...

 встречаются антимиры?

Андрей Вознесенский

Венецианская сказка кончилась слишком быстро. Мы оказались в городе Феррара. Сразу поразили мемориальные доски на старинном здании университета: здесь учились Коперник и Фипипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон-Гогген-гейм, называвший себя Парацельсом. Так я узнал полное имя основателя средневековой медицинской химии, коротко именуемого в наших книгах просто Парацельсом. Университету Феррары исполнялось в тот год 620 лет.

В день моего доклада я еще раз встретился с переводчиками: русский язык на симпозиуме не был рабочим. Я собирался доложить на немецком, а синхронно перевод давался на английском, французском и итальянском языках. Каждому переводчику я дал немецкий текст. Но после обеда мы застряли в лифте, и я едва успел на трибуну. Начал доклад и тут же уловил шум в зале: оказалось, что переводчики молчат... Послали за ними, а они оказались в том же плену в соседнем лифте. Французский профессор Эпельбойн взялся переводить доклад сразу на английский и французский, а случайный переводчик, не имевший моего текста, пытайся на итальянский. На такой доклад потребовалось много времени. Возникшую неловкость трудно даже воспроизвести. Спасла лишь доброжелательность аудитории. Доклад закончился под аплодисменты. Я испугался: не насмешка ли это над нашей российской безъязыкостью. Но посыпались вопросы. Их было больше, чем после других докладов. Все – по существу, и все –серьезные. Возникла научная дискуссия. Вероятно, интересу к теме способствовала и необычная «языковая ситуация», и квалифицированная помощь Эпельбойна, которого незадолго до того избрали иностранным членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Назавтра меня пригласили в университетскую лабораторию, изучающую ингибиторы коррозии под руководством профессора Трабанелли, с которым я встречался в Москве на кафедре профессора Балезина. Трабанелли показал исследовательскую установку, которую он создал после визита в Москву по предложенной нами схеме. Результаты, полученные в Ферраре, практически совпадали с нашими, но отличались большей точностью. Я задал естественный вопрос, и мне тут же показали перевод нашей статьи, где нами же предлагалось для повышения точности ввести в схему дополнительный блок. Я сделать это так и не собрался, а итальянцы не поленились... Уловив выражение моего лица, Трабанелли сказал: «Мы хотели доставить вам приятное!». И, действительно, радость от воплощения твоих научных идей – ни с чем несравнима. Много нового и интересного в своей области химии я увидел и узнал на симпозиуме и в лаборатории. Конфуз прошлого дня хоть чем-то был компенсирован: я не знал итальянского, итальянцы не знали русского, но язык науки был един.

Что же касается знания языков, то я и сегодня благодарен моему школьному учителю Зельману Шмулевичу Щерцовскому, заложившему прочный фундамент в мой немецкий язык. «По-белому» я завидую таким людям, как академик Иосиф Абрамович Кассирский. Когда его пригласили читать лекции по терапии на Кубу, он сказал, что будет готов через пару месяцев: «Мне же надо успеть выучить испанский». И ведь читал по-испански! Маркс когда-то сказал: «Die fremde Sprache ist eine Waffe im Klassenkrieg» (Иностранные языки – это оружие в классовой борьбе). Хотелось бы добавить, что иностранные языки – это и ключи к взаимопониманию народов и культур.

И еще о языках: теперь о языках искусства. В те же дни в Алмазном дворце города Феррара проходила выставка живописных работ и рисунков Пабло Пикассо. Делегатам симпозиума вручили пригласительные билеты.

В перерыве между заседаниями мы поспешили на выставку, но попали в обеденный перерыв. Экскурсоводы уже ушли, а нас встретили здоровенные охранники с приплюснутыми носами, выдававшими бывших профессиональных боксеров.

На поясе у каждого – крупнокалиберные пистолеты. Охрана – не та, что у нас: не пенсионные старушки, дремлющие в залах на старых стульях. Но увидев наши билеты и значок с изображением Кремля, стражи сразу заулыбались и пригласили войти : «Можете гулять по выставке, а мы пока пойдем в соседнее кафе. Дежурный вас выпустит, когда вам надоест этот дурацкий испано-француз...». Нас весьма удивила такая оценка. Но словоохотливый охранник указал пальцем на висевший в центре зала портрет матери художника, написанный в сугубо реалистической манере: «Чудак! Он ведь умеет рисовать по– настоящему. Зачем же он морочит людям голову своей непонятной мазней?». Второй охранник продолжил: «Нам приходилось работать на всяких выставках. Часто художники ничего и не могут путно нарисовать, кроме... ну, как их там зовут, – абстракций. А этому дай, так он и храм расписать сможет, как их расписывали наши старые мастера. Были бы у меня деньги, попросил бы его написать портрет моей матери: она у меня похожа на его мать... Зачем он рисует ерунду – не понимаю: дпя денег, что ли? Посмотрите последний зал! Такое даже в альбом не стали помещать». Сказал и двусмысленно заулыбался... Нам подарипи каждому по не-большому проспекту и альбому картин Пикассо.

После такой содержательной вводной беседы мы, естественно, поспешили в тот самый последний зал. Описывать произведения художников словами трудно. Передать рисунки Пикассо почти невозможно. На тридцати небольших листах не без труда можно было угадать изображение клубка из двух сплетенных тел, у которых все части были «не на месте»: то голова росла прямо из живота, то ноги торчали ... из ушей. С трудом, как на загадочном рисунке, на каждом листе можно было найти мужские и женские «причинные места», располагавшиеся то между глаз, то под мышкой... Из этого клубка как обязательный элемент рисунка торчала рука с палитрой и кистью. А где-то из угла листов за всем этим наблюдала голова ехидно улыбающегося старика в ночном колпаке.

Черно-белые рисунки, отличающиеся мастерской графикой, на мой взгляд, были либо неудержимым полетом фантазии художника, либо отражали яркие воспоминания о бурно проведенной молодости. Идею ностальгических реминисценций привносил в рисунки тот самый старик в колпаке... С таким Пикассо мы раньше не встречались. Остальные работы выставки были в большей или меньшей мере известны по их репродукциям.

Возвращаясь с выставки, я думал, что язык искусства Пикассо сложен: чтобы его понять, действительно нужен большой труд