Там было много брата нашего...

Там было много брата нашего...

       Что говорить о мелочах?!

Со мною рядом чуть не маршалы

Таскали бревна на плечах.

Там живописцы и ваятели,

Что знали славу и почет,

И знаменитые писатели

Со мной делили табачок...

Валерий Алексеев

На семейное торжество к московскому другу я немного опоздал. За столом нашлось место рядом с двумя мужчинами. Представились по имени и отчеству. Тот, что постарше, Василий Васильевич внешним видом походил на умного земского врача или на профессора провинциального института: в нем не было и намека на столичный лоск и апломб, и даже речь выдавала некоренного москвича. Был он лыс, только бордюрчик седых волос обрамлял широкий лоб. А лоб опирался на густые темные брови, на одной был едва заметен маленький шрам. Из-под очков на собеседника выглядывали маленькие, умные и часто улыбающиеся глаза. Аккуратно постриженные седые усы не закрывали верхнюю губу.

Имя второго я не запомнил, но этот был типичным москвичом: выдавали московский акцент и даже манера говорить. Как-то сразу я решил, что они врачи, и не ошибся. Стихийно разговор перешел на медицинские темы. Обычная застольная беседа в обстановке семейного торжества шла спокойно, пока не выяснилось, что я из Вологды.

Василий Васильевич с каким-то скрытым подтекстом спросил: «А что, пересыльная вологодская тюрьма с ее полукрепостными стенами до сих пор стоит на том же месте?».

«Не только стоит, но и действует», – ответил я. Второй сосед, обращаясь к Василию Васильевичу, спросил: «Не настало ли время повесить на этой стене мемориальную доску: «Здесь с такого-то по такое-то время находился Василий Васильевич»?

За столом наступила пауза, прервав которую, Василий Васильевич в тон сказанному продолжил: «... И десятки тысяч таких, как он. Впрочем, и начинать-то надо не с меня. Я свой срок получил в сорок седьмом, а что было в тридцать седьмом? А еще раньше? Когда-нибудь вспомнят... Ну, а если доски делать каждому, то никаких стен не хватит. Россия всегда любила размах».

Встали из-за стола, чтобы закурить, и я тихо спросил у хозяина, кто мой сосед. Он удивился, что я не узнал академика, директора Института медико-биологических проблем (читай – космической медицины) Василия Васильевича Парина.

И все встало в памяти на свои места. В 1947 году вице-президент Академии медицинских наук В. В. Парин был арестован. «За разглашение государственной тайны» работ по лечению рака ему дали двадцать пять лет и отправили в Архипелаг ГУЛАГ. Малым показалось кому-то такое наказание, так его еще лишили права врачевания в этом аду. Там-то и встретились молодой фельдшер –нынешний именинник и маститый академик. Там-то фельдшер и начал свой путь в науку под руководством хороших наставников, которых было не занимать в сталинских лагерях... Об этой давней дружбе я слышал много. Просидел Василий Васильевич в лагерях и тюрьмах семь лет.

Еще об одном я вспомнил сразу – о шраме на брови. Василий Васильевич был единственным пострадавшим во время старта Юрия Гагарина. Прощаясь с космонавтом, одетым в скафандр, они так сердечно обнялись, что бортиком своего шлема Юрий рассек бровь Василия Васильевича, да так сильно, что пришлось накладывать швы.

На глазах моего поколения происходили удивительные перемены. Два бывших зэка из сталинских лагерей – академик Василий Васильевич Парин и фельдшер, а позднее – Главный конструктор системы «СПУТНИК – СКАЛАР» Побиск Георгиевич Кузнецов – к тому времени уже тесно сотрудничали в разработке жизнеобеспечения космонавтов в замкнутом пространстве космических кораблей.

Умер Василий Васильевич в 1971 году. А вологодским историкам, может быть, и в самом деле настала пора заглянуть в архивы пересыльной тюрьмы? «Вологодский конвой шутить не любит!» – знаменитая фраза тоже звучала при той встрече...

Через много лет мне попали на глаза строчки Игоря Губермана:

       Россия – странный садовод

и всю планету поражает,

верша свой цикл наоборот:

сперва растит, потом сажает...

P.S. Я познакомил с рукописью этого очерка моих школьных друзей, живших на улице Чернышевского рядом с пересыльной тюрьмой. И вот, что они рассказали мне:

«... Почти каждое утро мимо наших домов по улице в сторону вокзала с маленькими котомочками понуро шагали группы заключенных, до двухсот человек каждая. Были среди них и крестьяне в лаптях, но большинство составляли изможденные небритые интеллигентные лица. Они шли, опустив низко головы: как будто боялись, что их узнают...

А по сторонам столь же понуро шагала охрана в синих фуражках и с собаками. Иногда казалось, что и охранники стесняются на людях своей работы...

Через какое-то время на той же улице появлялись небольшие стада скота: деревенские погонщики на лошадях гнали худых коровенок на скотобойню. Но эти стада отличались тем, что не молчали, а блеяли и мычали, пытались выскочить на обочину за клочком травы: ведь перед бойней их долго не кормили. Плетки погонщиков и многоэтажная брань возвращали беглецов на дорогу, на их последний путь...

Наконец, наступало третье действие в этой житейской драме: на булыжной мостовой опять же молча появлялись... бабушки с ведрами и совками, чтобы подобрать оставленные скотом лепешки и отнести их на свои огороды, прятавшиеся практически за каждым домом.

Так продолжалось почти каждый день...».

Что к этому можно еще добавить?