Семен Изаяц

Семен Изаяц

Пусть все окончится не сказкой,

Не сбросить со щитов года,

Но я окутан вашей лаской

И с ней останусь навсегда.

Рюрик Ивнев

Семен Изаяц – так в детстве я звал самого близкого друга нашей семьи Семена Израилевича Берковича, коллегу отца по адвокатуре.

Был он годами старше отца. Высокий, худощавый, с чуть откинутой назад не по фигуре небольшой головой. Венчик коротких и редких седых волос, слегка растопыренные уши. За стеклами очков прячутся чуть подслеповатые, но какие-то очень добрые глаза. Достаточно было взглянуть на этого человека один раз, чтобы навсегда поверить в его глубокую интеллигентность и порядочность. Происходил он из довольно бедной семьи, всего в жизни добивался сам и в университет на юридический факультет пробился с большим трудом.

Авторитет его в студенческой компании скоро стал таким, что ему позволялось играть «на мелок» в довольно высоком обществе. Этот забытый нынче знак особого доверия означал, что игроку позволялось не делать ставки наличными, а лишь записать ее мелом на сукне. Так можно было писать и на карточных, и на бильярдных столах. Даже с расчетом за проигрыш таких людей обычно не торопили: они вольны были рассчитаться, когда это им будет удобно.

Встречался он в компаниях с Маяковским и его окружением. Помнил и неожиданно к случаю читал малоизвестные и вовсе не публиковавшиеся стихи поэтов своей молодости.

После университета Семен Израилевич был приглашен на работу в Вологду и отдал ей всю свою жизнь.

Меня он очень любил, наверное, потому, что в его семье были только девочки. От него я узнал много такого, чего в школе той поры не проходили. Так, он первым рассказал мне о распутинщине в России и подарил старые номера запрещенного в то время журнала «Былое» с воспоминаниями Степана Белецкого о Распутине.

В пятидесятых годах в Вологду на гастроли приехал Александр Вертинский. Пел он в маленьком зале филармонии, размещавшейся тогда в здании нынешнего кукольного театра. Атмосфера была очень теплой, так как в зале собрались старые почитатели таланта Вертинского. Семен Израилевич с супругой сидел в первом ряду. Когда концерт окончился, на прощальном выходе певца Семен Израилевич тихо произнес: «Браво, Саша!».

Чуткое ухо Вертинского уловило это обращение. Он обернулся, посмотрел в сторону Семена Израилевича, закрыл лицо ладонями, помолчал, как бы приходя в себя, и так же тихо произнес: «Сенечка!». Шатаясь, подошел к краю сцены, опустился на колени и поцеловал протянутую руку своего однокурсника по университету...

После концерта все мы пошли к Берковичам. Говорили и музицировали до поздней ночи. Мне же остается только жалеть о том, что я плохо сохранил в памяти суть воспоминаний. Я больше обращал внимание на песни. Что-то Вертинский наигрывал сам, иногда аккомпанировала мама.

Тогда я впервые услышал и запомнил на всю жизнь его песню «То, что я должен сказать», которую теперь называют почему-то «Мальчики», о бессмысленной гибели киевских мальчишек-кадетов, брошенных на немецкий фронт Первой мировой войны.

Я не знаю зачем

И кому это нужно,

Кто послал их на смерть

Недрожавшей рукой...

Только так беспощадно,

Так зло и ненужно

Опустили их вечный покой...

...и никто не додумался

Просто стать на колени

И сказать этим мальчикам,

Что в бездарной стране

Даже светлые подвиги –

Это только ступени

В бесконечные пропасти

К недоступной Весне.

Прошло много лет, этот шедевр гражданского мужества и музыкального таланта вдруг снова зазвучал в память о жертвах афганской войны... Я снова услышал эту песню в потрясающем исполнении Валерия Леонтьева.

Мой отец очень любил Семена Израилевича. То за стаканом чая после работы, то просто по телефону они почти ежедневно обсуждали все свои судебные дела. На «камерном лексиконе» они называли эти разговоры «перестукиванием»... Стиль их выступлений в судах был абсолютно разным. Отец требовал точных формулировок, логического обоснования позиций и оценок сторон, умел изменять акценты, переключая внимание судей на нужные ему документы и факты.

Семен Израилевич при столь же блестящем знании юриспруденции больше налегал на эмоциональную сторону и своими «чисто интеллигентскими», слегка наивными вопросами загонял в тупик и обвинение, и суд, и следствие. Наверное, не поддается учету, сколько же жизней спас он за свою адвокатскую службу, сколько верст отшагал по вологодскому бездорожью, чтобы помочь в судах людям, попавшим в беду. Я помню, как они с моим отцом купили на двоих один огромный тулуп: нередко им приходилось в любую погоду добираться на лошадях до самых глухих уголков Вологодчины.

Я уже рассказывал о том, как вологодские адвокаты занимались с молодыми стажерами – «адвокатятами». В связи с этим вспоминается такой комичный случай.

На семинарское обсуждение был вынесен вопрос: «Позиция адвоката в делах, связанных с преступлениями на сексуальной почве». Выступая, молодой стажер упомянул, что такие преступления, как правило, ограничены возрастом от периода полового созревания и до 60-65 лет. Семен Израилевич, до того флегматично слушавший всех говоривших, вдруг встрепенулся: «Позвольте, позвольте! Почему же только до 65?..». И многозначительно улыбнулся, подняв мохнатые брови.

Выступавший, поняв некоторую двусмысленность вопроса, тут же поправился: «Правда, в книге в скобках сказано, что иногда этот возраст длится дольше...». Оглядев с высоты своего роста мужское общество, Семен Израилевич с многозначительной и слегка самодовольной улыбкой констатировал: «Да-да! Я лично подтверждаю эту мысль...».

Через год коллегия адвокатов праздновала семидесятилетие Семена Израилевича. В президиуме зачитывали пришедшие поздравления. Из дальнего района прислали телеграмму: «Поздравляем! Желаем и дальше оставаться в скобках!».

Врагов личных он не имел, так как в жизни не обидел и мухи. Но и его в 1937 году забрали практически одновременно с моим отцом. При всей мягкости характера он тоже не подписал никаких «признаний» и почти одновременно с отцом вышел на волю в сороковом.

Воспоминание об этом человеке и о доме, где все держалось на плечах слегка ворчливой, но очень доброй и сердечной Фаины Лазаревны, – одно из самых теплых в моей памяти.