Немного о моих бабушках

Немного о моих бабушках

Вы не великие герои, в тишине и безвестности прошли вы свое земное поприще..., но вы были людьми, и ваша внешняя и внутренняя жизнь так же исполнена поэзии, так же любопытна и поучительна для нас, как мы и наша жизнь, в свою очередь, будем любопытны и поучительны для потомков.

С. Т. Аксаков. «Семейная хроника»

Давние годы прошли вдалеке...

Бабушка с пестиком в темной руке.

Кольцо на морщинистом пальце блестит.

Унылую песенку пестик бубнит:

Трижды ударит, раз прозвенит...

Рахиль Баумволь

Могут спросить, почему я до сих пор ничего не сказал о моих бабушках. Сочинять не хочу, а в детской памяти бабушки оставили меньший след, чем деды.

С Хаей Ароновной Подольной и Анной Исааковной Лифшиной мы жили вместе только в годы войны, когда они обе оказались в вологодской эвакуации. Обе к тому времени не отличались крепким здоровьем и не играли в своих семьях главных ролей.

Запомнились они мне мягкой добротой, душевной кротостью и каким-то внутренним испугом перед судьбой. Я не помню, по какому поводу возник этот разговор между бабушками, долгим зимним вечером сидевшими около семилинейной керосиновой лампы с шитьем в руках. Но меня просто поразило то, что они всерьез обсуждали: «Не дай нам Бог дожить до еврейских погромов! От немцев мы еще успеем убежать, а от погромов куда денешься?». Они очень хорошо помнили, что такое погромы, я бы сказал, генетически помнили.

«Еврейство» моих бабушек проявлялось главным образом в их удивительном языке, включавшем в себя еврейские, русские, белорусские, украинские слова в таком невообразимом сочетании, что приходилось лишь догадываться, о чем идет речь. А еще в кулинарном искусстве.

Перед войной бабушки гостили у нас по очереди. Их приезд был всегда «праздником желудка». С тех пор и по сей день мне помнятся морковный с медом и черносливами, томленый в глиняном горшке в русской печи «меренцимес» да заплетенные косой печеные халы из сладкого теста.

На огромном блюде к столу подавалась фаршированная щука – «гефилте фиш». Одна бабушка добавляла в фарш свекольный сок, от чего рыба становилась розовой. У другой бабушки был свой секрет: в кастрюлю с рыбой клался мешочек с луковой чешуей и рыба окрашивалась в янтарно-желтый цвет. На блюде красовалась громадная щучья голова, непременно достававшаяся отцу, и он классически «препарировал» ее на мельчайшие косточки.

Фаршированную щуку полюбили и все наши соседи, выходцы из Никольска, Кичменгского Городка, Вельска. Под бабушкиным руководством на общей кухне соседи осваивали рецепты еврейской кухни, зато и нам перепадали архангельские шанежки с картошкой и пироги с треской, любовно испеченные соседскими старушками, и пасхальные куличи, и крашеные яйца.

Есть у Александра Гитовича стихотворение «Воображаемое свидание с Ованесом Ширазом», где он с великим мастерством гурмана описывает, каким был пир на интернациональной встрече с друзьями:

... И вот плывут без всякого смущенья –

Как равные – Солянка и Шашлык:

То двух культур, достойных восхищенья,

Немой, но выразительный язык.

И дух взаимного обогащенья

Над ними вьется, важен и велик.

И, понимая это, мы запьем

Солянку – водкой, а шашлык – вином...

Могучей Кулинарии наука,

Ты хороша и ныне, как в былом,

Ты и теперь, не зная слова «скука»,

Объединяешь нас таким теплом,

Что даже фаршированная щука

Была бы тут не лишней за столом...

Так шло на кухне взаимооплодотворение двух великих и древних кулинарных культур... Я не помню, чтобы на нашей коммунальной кухне возникали в те годы какие-то серьезные конфликты. Всё и обо всех знали бабушки нашего дома. Бабушка Шевницына, родом из Никольска, сильно налегая на букву «о», говаривала: «А велика ли от вся-то Вологда: поковыряй в носу да чихни в Ковырино, в Кобылино заржут да будь здоров скажут». Теперь оба эти названия вологодских окраин исчезли с карты Вологды.

За жизнь довелось мне испробовать кухни разных народов. И вот на что я обратил внимание. Во-первых, я ни разу не встретил ни в одной стране, ни в одной республике людей, которые бы не гордились своей национальной кухней. Во-вторых, у всех народов бестактностью считается утверждать превосходство одной кухни над другой. В-третьих, люди очень любят заимствовать друг у друга рецепты национальных блюд и удивлять ими своих гостей. В-четвертых же, приходится признать, что везде, где я бывал, при самых больших кулинарных возможностях, в самых торжественных случаях, как правило, верх берет своя собственная, традиционная, национальная, а то и просто региональная, местная кухня. Не от одного из друзей приходилось слышать, как остро сказывается вдали от Родины ностальгия по родной кухне, по куску свежего, душистого черного хлеба...

Приятным воспоминанием довоенного детства остались зимние вечера, когда вся семья собиралась у большого стола, а бабушки раскатывали на нем в тонкие листы белое тесто, посыпали листы мукой, скатывали в трубочки и тонким ножом нарезали в лапшу. Лапша долго сушилась возле печки, испуская вкусный запах. Нам же, детям, вменялось в обязанность ворошить лапшу, чтобы сохла равномерно. Вкус той лапши, приготовленной на молоке с добавлением изюма, всю войну был напоминанием о недолгом благополучии 1940 года, когда отец вернулся домой из тюрьмы...

На этом «розовом» фоне хорошо помню и то, как из размоченных черных сухарей Анна Исааковна готовила похлебку на всю семью. Пара картофелин да луковица придавали похлебке особый аромат. Но это уже было в 1942 году. Большой удачей бабушки посчитали случай, когда голодной зимой сорок третьего им достался уж и не помню какими судьбами солидный запас лаврового листа. Считалось, что в этом листе содержится много витаминов, а потому его клали во все блюда, разве только не в чай.

Мы с моим двоюродным братом Володей Лифшиным очень ждали от бабушек похвал, когда с рыбалки нам удавалось принести домой хоть несколько окуньков, ершиков да сорожек.

Предметом особых забот и гордости наших бабушек в военные годы была коза Машка, которую выменяли в деревне на сапоги-бродни: в них отец ездил по глубинным районам области. Козье молоко хорошо поддерживало всю семью. Но вдруг из сараев вокруг нашего дома начались дерзкие кражи. В меру сил и разумения тринадцатилетнего мальчишки я соорудил подобие охранной сигнализации: звонок звонил каждый раз, как открывалась дверь сарая. Но соседям надоели утренние побудки, когда наши бабушки ни свет ни заря шли доить Машку. Сигнализацию пришлось отключить. И в ту же ночь нашу кормилицу-поилицу зарезали вместе с козленком, оставив нам, как в сказке, рожки да ножки...

От такого горя одна бабушка надолго слегла с сердечным приступом, а другая попала в больницу со страшными головными болями: эти боли оказались первым симптомом опухоли мозга, быстро приведшей бабушку Анну Исааковну к трагическому концу.

Я написал то, что помню сам, но из воспоминаний моих родителей и по старым фотографиям рисуется несколько другой образ Анны Исааковны Лифшиной. В молодые годы была она статной и красивой, отличалась хорошим голосом. Очевидно, от нее дочки унаследовали свои музыкальные таланты. Была Анна Исааковна исключительно гостеприимна и хлебосольна. Потому лифшинский дом был всегда открытым.

Еще одну черту бабушкиного характера знали все: она никогда не вмешивалась в дела мужа и в семейные финансы. Все серьезные покупки делал дед, принимая или отвергая заявки детей и жены. Старался покупать вещи хорошие, добротные. Любил повторять: «Мы не настолько богаты, чтобы платить за плохие вещи». Наряды себе девочки должны были шить сами: так легче было одеть четырех дочек. Анна Исааковна научила всех шитью и вышиванию, хозяйничанью на кухне.

Вспоминаю я рассказ папы, как он познакомился с мамой: оказались они в одном купе поезда, идущего на Ленинград. У папы оторвалась пуговица на пиджаке, и он буквально залюбовался, как ловко действовала иголкой молодая и красивая попутчица. Затем потребовалось развязать затянувшийся узел. Папа хотел разрезать, а девушка поколдовала и распутала... А когда она накрыла дорожный стол и угостила пирогами собственного приготовления..., судьба мамы была уже почти решена! Умением вести дом отличались все сестры Лифшины.

Проходят большие годы, сменяются поколения хранительниц, хозяек домашнего очага, но дочки снова и снова получают от матерей в приданое и передают из поколения в поколение рецепты национальной кухни. Вот так и в нашей семье: кулинарное мастерство бабушек и мам хранит и приумножает моя жена.

Бабушек уже давно нет в живых, но хранит память сердца их удивительную доброту ко всем нам, трогательную заботу о нас, детях и внуках. А заботиться им было о ком! У Анны Исааковны было четыре дочери и сын, а у Хаи Ароновны – пять сыновей и дочь.

А чтобы дети больше помнили старшее поколение, есть у евреев, да и не только у них, прекрасный обычай называть новорожденных по имени самых уважаемых в роду усопших: имя как бы передается по наследству. Вот и меня назвали родители в честь прадеда, которого я не знал...

Судьбе было угодно еще раз напомнить мне о моих предках.

Но об этом – особый сказ впереди.